– Гурьев, вы мне нравитесь, как нравится всякий остроумный человек. Мне будет очень приятно посидеть с вами, скажем, в каком-нибудь уютном московском кафе. Представьте, за окнами льет дождь, над маленьким столом висит бра, над кофейными чашками вьется дымок, а мы вспоминаем эту шахту, этот гнусный лагерь…

– Не травите душу! – перебил он. – До уютного московского кафе нам с вами еще как до Пасхи. Куда ближе до морга…

Мы ползли на четвереньках по резиновой дорожке внутри трубы, диаметра которой хватало только на то, чтобы ползти на четвереньках. Мне трудно было судить о том, где была проложена эта конвейерная труба – под землей или же над ней, во всяком случае, снаружи не доносилось ни звука. Химик приумолк, его красноречие иссякло, как, впрочем, и силы. Он часто останавливался, чтобы отдышаться, и просил меня не гнать так сильно.

– Вы не находите странным, что еще не забили тревогу? – полюбопытствовал он.

– Неужели вас это волнует больше, чем если бы тревогу действительно забили?

– Этот человек, которого вы привязали к дереву… Не верю, что за час он не смог отвязаться.

– Это смотря как привязать… Здесь будьте осторожны, конвейер закончился!

Я сидел на краю ленты, свесив ноги в пустоту. Кожей чувствовал движение воздуха, какое бывает в большом помещении. Глаза постепенно освоились, и я стал различать контуры больших предметов, поначалу казавшихся бесформенными и лишенными объема. На руках опустился ниже и сразу же почувствовал под ногами опору.

– Опускайтесь, я вас поддержу, – сказал я Гурьеву, и мой голос неожиданно отозвался эхом.

Оказавшись рядом со мной, он неожиданно крепко схватил меня за локоть, как бы призывая усилить внимание. Мы минуту стояли в полной тишине, боясь дышать полной грудью.

– Цех первичной обработки, – шепнул мне химик. – Идемте!

Он пошел первым, огибая котлы и прямоугольные низкие шкафы, напоминающие печи, свернул вправо, по линии конвейера, и подошел к двери.

– Она на сигнализации? – спросил я.

Гурьев пожал плечами.

– А в прошлый раз вы утверждали, что на сигнализации, – усмехнулся я. – Вам очень хотелось меня остановить?

Я провел по двери ладонью. Обычная дверь, обитая листовым железом, без проводков, кодовых замков и прочих наворотов. Я взялся за ручку, нажал на нее. Дверь тихо заскрипела и открылась.

– Видите, как все просто? – шепнул я.

– Я всего лишь предполагал, что она на сигнализации, – стал оправдываться Гурьев и показал рукой на табурет, стоящий у двери. – А здесь, между прочим, сидит охранник.

– Где ваш цех?

– Следующий.

Мы прошли по кафельному полу второго цеха, посреди которого стоял даже в темноте сверкающий никелем агрегат, напоминающий огромный самогонный аппарат.

– Никогда бы не поверил, – бормотал Гурьев, – что окажусь здесь ночью и без охраны. Когда привыкаешь к одной и той же обстановке, то небольшое изменение в ней представляется почти невероятным. Признаться, мне все еще совершенно не ясно, каким образом вы думаете выйти отсюда, а затем и за пределы лагеря.

– Признаюсь, и мне пока это не ясно.

Без проблем мы прошли и через вторую дверь. Гурьев, почувствовав знакомую обстановку, оживился.

– Вот входная дверь, – махнул он в сторону непрозрачного окна, выложенного из стеклянных изоляторных кирпичей. – А это мое рабочее место.

Он сел на крутящийся стульчик, опустил руки на оцинкованный стол, над которым нависал металлический конус, напоминающий лейку. Неожиданно цех наполнился матовым призрачным светом, и я успел отчетливо увидеть все предметы, находящиеся здесь. Затем так же быстро стало темнеть, и все снова погрузилось во мрак.

– Луч прожектора прошелся по окнам, – догадался Гурьев, переведя дух после короткого шока. – А я уже, грешным делом, подумал…

– Вы можете показать, куда уносили порошок после контроля? – перебил я его.

– Конечно, могу. – Гурьев поднялся и медленно пошел в темный угол, куда не попадал даже скудный свет из непрозрачных окон. – Отсюда мне выносили никелированную коробочку, вроде той, в которой стерилизуют шприцы, и я наполнял ее порошком. Когда она заполнялась доверху, я накрывал ее крышкой и нажимал кнопку вызова… Да-да, именно эту. Снова выходил человек, забирал полную и ставил передо мной пустую коробку. Так что я даже не вставал со своего места.

– Этот человек тоже химик?

– Нет, я думаю, что он всего лишь курьер. Ни разу не видел его в нашем жилом корпусе.

Я подошел к металлической двери, в середине которой было вырезано окошко, закрытое металлической шторкой.

– Он подавал коробку в это окошко?

– Нет, сам открывал дверь и заходил внутрь.

– Посветите мне спичкой.

При тусклом мерцающем свете огня я стал осматривать дверь.

Кодовый замок – с ним можно месяц трахаться, и все равно не откроешь; два параллельных проводка по периметру с переходом на дверной косяк – откроешь дверь, цепь разомкнется и сработает сигнализация; толстая металлическая обивка, какую и пулей не возьмешь.

– Похоже, что здесь склад, так сказать, готовой продукции.

– Очень может быть, – скучным голосом подтвердил Гурьев. В отличие от меня он не испытывал ни малейшего любопытства к двери.

– Если смотреть снаружи, в этом месте у корпуса нет пристройки?

– Пристройки нет, но подойти к стене или окнам невозможно.

– Почему?

– Этот торец корпуса отделен от остальной «промзоны» забором.

– А что там – вы не знаете?

– Понятия не имею.

– Надеюсь, вы не выкинули ломик по пути? Дайте-ка мне его.

Я взял ломик, вернулся к рабочему месту Гурьева и стал водить рукой под столом.

– Что вы там ищете?

– Проволоку.

– Так спросили бы, а то шарите, как у себя дома. Вот подсветка, можете оторвать отсюда кусок.

– Вы обиделись так, будто намереваетесь продолжать здесь работать.

Гурьев промолчал, не отреагировав на мое замечание. Я перетер проволоку о край стола и обгрыз изоляцию. Чтобы цепь не размыкалась при открытии двери, надо в эту цепь включить дополнительный провод. Чем он будет длиннее, тем шире дверь можно будет раскрыть. Задачка для юного техника.

Гурьев молча наблюдал за моей работой. Люди его склада, думал я, вечные завистники и мечтатели. Они годами могут хаять и проклинать условия, в которых живут, но тем не менее пальцем не пошевелят для того, чтобы эти условия как-то изменить. Ради приличия спросил бы, чем помочь. А может быть, ему и не нужна эта свобода?