— Артур!

Старик обнял ее. Из-за ее плеча подмигнул Манолису:

— Моя красавица Коула. И зачем только ты променяла меня на этого неудачника?

Медленно нагнувшись, Манолис поднял носовой платок жены. Едва взяв в руку влажный кусок ткани, он тут же вспомнил этого человека. Ясно представил танцы в клубах на Суон-стрит душными вечерами. Танассис… Артур. К концу вечера рубашка на нем была насквозь мокрая, хоть отжимай. Манолис попытался вспомнить, состояли ли Танассис и Тимиос в родстве? Троюродные братья? Впрочем, это не имело значения. Главное, что они были друзьями.

Манолис схватил Танассиса за руку и стал ее пожимать, трясти. Тот наконец высвободил свою ладонь:

— Оторвешь, чертяка.

Коула улыбнулась ему, обвела взглядом автостоянку, на которой толпились люди, пришедшие проводить в последний путь Тимиоса.

— А где Елени?

— Кто знает? — При виде замешательства, отразившегося на лице Коулы, Танассис рассмеялся: — Мы с ней сто лет как развелись. Полагаю, она теперь в Греции.

Манолис не знал, что сказать. Коула прокашлялась. Почти все, кто был на отпевании, уже уехали; носильщики готовились нести гроб. Танассис подошвой затушил окурок:

— Идете на погребение?

Манолис пожал плечами и глянул на жену. Они еще не решили, что будут делать после службы. Хотя на поминки пойти придется. Они обещали Параскеви.

— Нет, — ответила за него Коула. — Пусть с миром хоронят Тимио. А на поминки пойдем.

Танассис кивнул с печальным видом:

— Правильно. Я тоже… — Он обнял их обоих. — Пойдемте-ка, угощу вас кофе.

Он привел их в небольшое кафе в самом центре пригорода, застроенного домами с кирпичной облицовкой. Заведением владела семья иранцев. Стены украшали толстые шерстяные ковры, в простенках висели фотографии с видами Тегерана и Кума[108]1950-х годов. Вместе с Танассисом они прошли через темный зал, мимо кухни и вышли в маленький внутренний дворик, где вплотную друг к другу стояли три исцарапанных дешевых круглых алюминиевых столика. Сиденьями служили шаткие неустойчивые лавки; из-под облезающей краски проглядывало темное твердое дерево. Кафе находилось на гребне невысокого холма. Вдалеке за низкими дощатыми заборами вырисовывались очертания города. Между заборами и контурами городских зданий простиралось море крыш из красной черепицы, и посреди этого алого моря тут и там зеленели островки высоких эвкалиптов и вязов.

Кофе был отменный — крепкий, горький. Танассис курил, рассказывая про свою жизнь. Его откровенность напомнила Манолису, что его друг всегда любил прихвастнуть. Один из его сыновей, объяснил Танассис, — адвокат. Другой сын — Манолис не помнил, был ли тот старший, — держал ресторан в Брайтоне. Жена Танассиса страдала психическим расстройством. Постепенно ее состояние ухудшилось настолько, что она перестала выходить из дома и даже с постели отказывалась подниматься. Коула, как и полагается, сочувственно заохала, но Танассис вскинул руку, останавливая ее:

— Не жалей ее. — Неожиданно он стукнул кулаком по столу.

От удара чашка Коулы подпрыгнула, опрокинулась, кофе разлился.

Извиняясь, Танассис повернулся в сторону кухни и крикнул:

— Зайта, принеси тряпку.

— Я показывал ее лучшим докторам, — продолжал он. — Положил ее в лучшую больницу в городе. Столько денег угрохал на эту суку. Ничего не помогло. Из больницы она вернулась такая же больная, как была. Просто лежит целыми днями, ничего не делая. Я с утра до ночи пашу на заводе, спину не разгибаю, домой прихожу усталый как черт, а она палец о палец не ударит. В доме грязно, постель не убрана, на плите ничего не готовится. Всюду вонь несусветная, дышать нечем. Ну как так можно жить? — Он переводил взгляд с Манолиса на Коулу, словно говоря: только попробуйте мне возразить. — На что нужна такая женщина?

Их разговору помешала молодая официантка. Она подошла к ним и стала молча вытирать их столик. Официантка была миниатюрная, смуглая. Господи, какая красотка! — подумал Манолис. Эх, где мои семнадцать лет?

Коула, не обращая внимания на девушку, грустно улыбалась Танассису.

— Женщина, не способная позаботиться о своем доме, ни на что не годна, — заявила она, затем потрепала Танассиса по руке. — Избаловались мы, Танассис, не ценим то, что имеем.

Манолис подавил смешок. Они же флиртуют друг с другом. Танассис всегда был бабником, неисправимым греховодником. В молодости он был жуткий нахал. Его плотная фигура, лукавая усмешка, ленивый взгляд плутоватых глаз нравились женщинам. Они так и пялились на него, аж шеи выворачивали. Манолиса кольнула ревность, кольнула — и тут же исчезла. Официантка принесла Коуле другую чашку кофе. Манолис поблагодарил ее. Девушка улыбнулась, одарила его милой, снисходительной улыбкой. Я ведь в дедушки тебе гожусь. Я просто старый папули[109]. Эх, старость — не радость. Старость — чудовище.

— И я ее выгнал.

Коула была шокирована оскорбительным пренебрежением, презрением, прозвучавшими в его голосе. Манолис почувствовал, как в нем всколыхнулась ярость. Елени была порядочная женщина, скромная, разве что немного робкая. Ей вообще не следовало выходить замуж за такого повесу, как Танассис. Их брак был ошибкой. Она не была совершенством. Господь наградил ее злобным языком — это был ее самый большой недостаток. Она и в молодости любила посплетничать. Но абсолютно ясно, что она была больна, мучилась. Манолис не верил в болтовню Танассиса про лучших докторов и лучшие больницы. Тот всегда был прижимист.

— А как же дети?

Танассис вскинул брови, глядя на него:

— А что дети? Дети остались со мной.

Коула охнула, потом быстро отвела глаза. Танассис рассмеялся, закурил другую сигарету:

— Да вы что в самом деле, ребята? Разумеется, они остались со мной. Она же чокнулась, подвинулась рассудком. Я выставил ее из дома. Не хватало еще, чтоб эта дрянь отравляла ложью моих детей.

В лице Коулы читался упрек. Манолис избегал взгляда Танассиса.

— Послушайте, — стал оправдываться тот, чувствуя, что они не одобряют его поступок. — Я позволяю ей видеться с ними. А как же иначе? Я ведь не зверь. Они постоянно с ней видятся, регулярно бывают в Греции. Но я не мог оставить их с ней. Это было просто немыслимо. Я сделал единственное, что можно было сделать в этой ситуации: вырастил их сам. — Его глаза горели, лицо было сурово. — А что, по-вашему, я должен был делать? Превратиться в мученика, пожертвовать своим счастьем, продолжать жить с этой коровой? — Танассис усмехнулся. — Нет уж, дудки. Есть только один Иисус Христос, и Он пострадал за нас всех. А я не мученик, я слишком люблю жизнь, и я знаю, что у меня, в отличие от Христа, только одна жизнь — эта. Нет ни рая, ни ада. Только эта жизнь. Черви и личинки уже начали глодать Тимиоса, и нас скоро ждет такая же участь. Я не извиняюсь за свой поступок.