Что по отношению к ошибкам в чтении и письме имеют силу те же точки зрения и те же замечания, что и по отношению к погрешностям речи, — не удивительно, если принять в соображение близкое родство этих функций. Я ограничусь здесь сообщением нескольких тщательно проанализированных примеров и воздержусь от попытки охватить эти явления в целом.

А. Очитки

а) Я перелистываю в кафе номер «Leipziger Illustrierte», держа его косо перед собой, и читаю название картины, занимающей страницу: «Eine Hochzeitfeier in der Odyssee» («Свадебное празднество в Одиссее»). Обращаю на это внимание, в изумлении придвигаю к себе газету и читаю на этот раз правильно: «Свадебное празднество an der Ostsee» (на берегу Балтийского моря). Каким образом приключилась со мной бессмысленная ошибка? Мои мысли обращаются тотчас же к книге Рутса «Experimentaluntersuchungen uber Musikphantome»[171], сильно занимавшей меня в последнее время, так как она близко затрагивает разрабатываемые мною психологические проблемы. Автор обещает издать в ближайшем будущем работу под названием «Анализ и основные законы феноменов сна». Непосредственно перед этим я опубликовал свое «Толкование сновидений», и не удивительно поэтому, что я ожидаю этой книги с величайшим нетерпением. В книге Рутса о музыкальных фантомах я нашел в начале, в оглавлении указание на имеющееся в тексте подробное индуктивное доказательство того, что древне — эллинские мифы и сказания коренятся главным образом в дремотных и музыкальных фантомах и в феноменах сновидения и также горячки. Я тотчас же обратился тогда к соответствующему месту в тексте, чтобы узнать, знаком ли он с тем, как известная сцена, когда Одиссей является Навзикае, сводится к обычному «сновидению о наготе». Один из моих друзей обратил мое внимание на прекрасное место в «Зеленом Генрихе» Г. Келлера, где он объясняет этот эпизод Одиссеи как объективацию сновидения странствующего далеко от родины мореплавателя; и я с своей стороны привел его в связь с «эксгибиционистским» сновидением. У Рутса я не нашел об этом ничего. Очевидно, в данном случае меня озабочивала мысль о приоритете.

б) Каким образом случилось, что я прочел однажды в газете:

«В бочке (im FaS) по Европе» вместо «Пешком (zu FuS)»? Этот анализ долгое время затруднял меня. Правда, прежде мне пришло в голову: вероятно, я имел в виду Диогена, и недавно еще я читал в истории искусства что — то об искусстве времен Александра. Отсюда было уже недалеко и до известных слов Александра: «Если бы я не был Александром, я хотел бы быть Диогеном». Была у меня также и смутная мысль о некоем Германе Цейтунге, который отправился в путешествие, упакованный в ящике. Но дальнейшие связи мне установить не удавалось; не удавалось мне также найти и ту страницу в истории искусства, где мне бросилось в глаза это замечание. Лишь спустя несколько месяцев мне внезапно вспомнилась опять эта загадка, уже было заброшенная, и на этот раз вместе с ней мне пришла в голову и разгадка. Я вспомнил замечание в какой — то газетной статье о том, какие странные способы передвижения (Beforderung) изобретают люди, чтобы попасть в Париж на всемирную выставку; там же, помнится, в шутку сообщалось, что какой — то господин собирается отправиться в Париж в бочке, которую покатит другой господин. Разумеется, единственным мотивом этих людей, писала газета, было желание произвести своими глупостями сенсацию. Человек, который подал первый пример такого необычайного передвижения, назывался действительно Герман Цейтунг. Затем мне вспомнилось, что я однажды лечил пациента, обнаружившего болезненный страх перед газетой (Zеitung), страх, который, как это выяснилось при анализе, был реакцией на болезненное честолюбие (Ehrgeiz) — желание увидеть свое имя в печати и встретить в газете упоминание о себе, как о знаменитости. Александр Македонский был, несомненно, один из самых честолюбивых людей, какие только жили на свете. Недаром он жаловался, что не может найти второго Гомера, который воспел бы его деяния. Но как мне не пришло в голову, что ближе ко мне другой Александр, что таково имя моего младшего брата! Тогда я тотчас же нашел предосудительную и требовавшую вытеснения мысль, имевшую отношение к этому Александру, как и непосредственный повод к ней. Мой брат — специалист в делах тарифных и транспортных и должен был к известному времени за свою педагогическую деятельность в высшей коммерческой школе получить звание профессора. К такому же повышению (Beforderung) я был представлен в университете уже много лет назад, но еще не получил его. Наша мать выразила тогда свое недовольство по поводу того, что ее младшему сыну предстояло раньше получить профессорское звание, чем старшему. Таково было положение дел в то время, когда я не мог найти разгадки для моей ошибки в чтении. После этого мой брат также натолкнулся на трудности: его шансы на профессуру упали еще ниже моих. И тогда мне сразу стал ясен смысл этой очитки, словно понижение шансов моего брата устранило какое — то препятствие. Мое поведение было таково, как будто я читаю в газете о назначении моего брата и говорю сам себе при этом: удивительно, что благодаря таким глупостям (какими он занимается по профессии) можно попасть в газету (т. e. получить профессорское звание). Место в книге о греческом искусстве эпохи Александра я нашел тогда без труда и убедился, к моему изумлению, что во время своих прежних поисков я неоднократно просматривал эту же страницу и как бы под влиянием какой — то отрицательной галлюцинации каждый раз пропускал это место. Впрочем, оно не заключало ничего такого, из чего я мог бы понять, что, собственно, должно было быть позабыто. Я думаю, что симптом ненахождения в книге был создан только для того, чтобы сбить меня с пути. Нужно было, чтобы я искал продолжение серии мыслей именно там, где мое исследование натолкнулось на препятствие, стало быть, в какой — нибудь мысли об Александре Македонском, и чтобы мое внимание таким образом было тем надежнее отвлечено от другого Александра — моего брата. И это действительно удалось вполне: я направил все свои усилия на то, чтобы вновь найти потерянное место из истории искусств.

Двусмысленность слова Beforderung («передвижение» и «повышение») создала в данном случае ассоциативный мост между двумя комплексами — несущественным, который был вызван чтением газетной заметки, и другим, более интересным, но зато и предосудительным, который мог здесь оказать свое действие в форме искажения прочитанного текста. Из этого примера видно, что не всегда бывает легко разъяснить эпизоды вроде такой ошибки. Иной раз бывает необходимо отложить разрешение загадки на более благоприятное время. Но чем труднее оказывается разгадывание, тем с большей уверенностью можно ожидать, что, будучи, наконец, вскрыта. мешающая мысль будет воспринята нашим сознательным мышлением как нечто чуждое и противоположное.

в) Однажды я получаю письмо из окрестностей Вены, сообщающее мне потрясающую новость. Зову тотчас же мою жену и делюсь с ней печальным известием о том, что бедная г — жа Вильгельм М. так тяжело больна, что врачи считают ее безнадежной. В тех словах, в которых я выразил свое сожаление, что — то должно было звучать неправильно, потому что жена моя смотрит на меня с недоверием, просит, чтобы я ей дал прочесть письмо, и выражает свою уверенность, что этого там не может быть, ибо никто не называет жену по имени мужа; к тому же автору письма прекрасно известно имя жены. Я упорно стою на своем и ссылаюсь на обычные визитные карточки, на которых жена сама обозначает себя по имени мужа. В конце концов приходится взять письмо и мы действительно читаем в нем: «бедный В. М.», более того — чего я совсем не заметил: «бедный д — р В. М.». Моя ошибка означала, таким образом, если можно так выразиться, судорожную попытку перенести печальное известие с мужа на жену. Находившееся между прилагательным и собственным именем обозначение звания плохо вязалось с требованием, чтобы дело касалось жены, и потому при чтении было устранено. Мотивом этого искажения было, однако, не то, что жена была мне менее симпатична, чем муж, а то, что участь этого несчастного вызвала во мне беспокойство о другом, близком мне человеке, чья болезнь была в некотором отношении аналогична этой.