на это, сказав, что они отказываются от первого уровня членения для того, чтобы заменить его вторым, компенсируя эту утрату изобретением некоего третьего уровня, которому они передоверяют функцию, некогда отобранную у второго. Как бы то ни было, два уровня остаются. После эпохи монодии и полифонии серийная музыка должна была бы знаменовать наступление эпохи “полифонии полифоний”, совмещая горизонтальное и вертикальное прочтения, она пришла бы к “двойному” прочтению. Несмотря на видимую логику, этот довод не отвечает сути дела: во всех языках единицы первого членения малоподвижны прежде всего потому, что соответствующие функции обоих уровней членения неопределимы для каждого из уровней по отдельности. Элементы, выдвигаемые на уровне второго членения для исполнения функции означивания в иной системе координат, должны были бы поступать на этот уровень – второго членения, уже обладая требуемым свойством, т. е. как способные нести то или иное значение. И это возможно только потому, что эти элементы не только взяты прямо из “природы”, но организуются в систему уже на первом уровне членения: предположение ошибочное, небезопасное, если не учитывать, что эта система включает некоторые свойства естественной системы, устанавливающей для существ сходной природы априорные условия коммуникации. Другими словами, первым уровнем членения заправляют реальные, но неосознаваемые отношения, которые благодаря упомянутым свойствам способны функционировать, не будучи осознаваемыми или правильно интерпретируемыми».

и.4. Этот длинный отрывок, который стоил того, чтобы привести его полностью, построен на некоторых ложных посылках. Первый аргумент: серийная музыка не язык, потому что для всякого языка неизбежны два уровня членения (это значит и то, что параметры композиции не могут избираться с такой степенью свободы, как в серийной музыке; есть слова, уже наделенные значением, есть фонемы, а других возможностей нет); ясно, однако, что этот аргумент может быть перевернут и выражен так: словесный язык – это только один из многих типов языка, между тем как в случае музыкального языка часто приходится иметь дело также с другими способами членения, более свободными. Косвенный, но довольно точный ответ находим у Пьера Шеффера в его «Эссе о музыкальных объектах», когда он замечает, что в Klangfarbenmelodie то, что было факультативным вариантом в предшествующей системе, обретает функции фонемы, т. е. становится смыслоразличителем, включаясь в значащую оппозицию[286].

Второй аргумент таков: строгая и жесткая связь обоих уровней членения основывается на некоторых коммуникативных константах, на априорных формах коммуникации, на том, что в другом месте Леви-Стросс называет Духом, а в итоге это все та же вечная и неизменная Структура или Пра-код. И здесь единственно возможный ответ (к которому и требуется свести, используя понятия честной структуралистской методологии, то, что угрожает перерасти в структуралистскую метафизику) заключается в следующем: если идея некоего Кода Кодов имеет смысл в качестве регулятивной идеи, то неясно, почему этот код должен столь быстро отождествляться с одним из своих исторических воплощений, иначе говоря, с принципом тональности, и почему исторический факт существования такой системы обязывает видеть в ней единственно возможную систему всякой музыкальной коммуникации.

II. 5. Конечно, исполненные пафоса замечания Леви-Стросса заслуживают всяческого внимания:

В отличие от артикулированной речи, неотделимой от своего физиологического и даже физического основания, серийная музыка, сорвавшись со швартовых, дрейфует по течению. Корабль без парусов, капитан которого, не снеся превращения судна в простой понтон, вдруг вывел его в открытое море, искренне веруя в то, что неукоснительное соблюдение морского распорядка спасет экипаж от ностальгии по родным берегам, а равно от заботы о благополучном прибытии[287].

Перед лицом этой столь понятной обеспокоенности (а разве не те же чувства охватывают слушателей серийной музыки и зрителей нефигуративной живописи?) невольно закрадывается подозрение в том, что жалобы структуралиста, которому приходится заведовать метаязыком и подведомственными ему всеми исторически сложившимися языками, каждый из которых занимает свое место в системе, это жалобы последнего носителя какой-то исторически ограниченной языковой нормы, неспособного взглянуть со стороны на свои собственные языковые навыки, который совершает большую ошибку, принимая свой собственный язык за универсальный. Это неразличение идиолекта и метаязыка рождает путаницу, недопустимую в теории коммуникации.

Но Леви-Стросс совершает этот шаг без колебаний: музыка и мифология – это формы культуры, механизмы, вводящие в действие – у тех, кто эти формы практикует, – общие ментальные структуры; и прежде чем читатель успеет подумать, стоит ли ему соглашаться с этим, – как уже делается вывод, коль скоро серийное мышление пересматривает именно эти общие ментальные структуры, то, следовательно, это структуры тональной системы (а также фигуративной живописи). После этого отождествления Леви-Строссу ничего не остается, как сделать последний вывод: поскольку структурное мышление признает наличие общих ментальных структур, то оно также признает, что дух чем-то детерминирован, следовательно, это материалистическое мышление. А раз серийное мышление хочет освободиться от тональной системы (воплощающей общие структуры ментальности), оно утверждает абсолютную свободу духа, и, следовательно, это идеалистическое мышление. Заключение звучит так:

Общественное мнение часто путает структурализм, идеализм и формализм, но как только структурализм сталкивается на своем пути с истинными идеализмом и формализмом, так со всей очевидностью выявляется его собственная специфическая направленность – детерминистская и реалистическая[288].

III. Возможность порождающих структур

III. 1. Для того чтобы глубже и во всей полноте понять смысл приводимых нами цитат, не стоит забывать о том, что лингвистический и этнологический структурализм, с одной стороны, и современная музыка – с другой, пришли противоположными путями к постановке проблемы универсальных законов коммуникации.

После многовековой наивной убежденности в том, что тональная система естественна и укоренена в законах восприятия и физиологической структуре слуха (это относится, однако, ко всем сферам современного искусства), музыка с помощью истории и этнографии в их наиболее утонченных формах вдруг открывает для себя, что принцип тональности – это не более чем культурная конвенция (и что в других культурах, в другом времени и пространстве существовали другие законы музыкальной организации).

Напротив, лингвистика и этнология (вторая вслед за первой) убедившись – по крайней мере со времен Колумба – в том, что языки и системы социальных отношений у разных народов разные, открыли для себя, что за этими различиями скрываются или могут скрываться константные универсальные структуры, впрочем, достаточно простые и способные порождать большое количество структур разной степени сложности.

И разумеется, структурное мышление склоняется в сторону признания универсалий, в то время как мышление серийное стремится к разрушению всевозможных псевдоуниверсалий, которые оно полагает не константными, но исторически ограниченными.

Уместно, однако, задаться вопросом, это противостояние методов есть противостояние философского порядка или речь идет о двух разных оперативных подходах, как об этом уже говорилось, не исключающих компромиссное решение?