– Мне трудно сказать, какой она была. Как и в каждом из нас, в ней были два человека. Я мог бы сказать, какой она виделась мне, но сейчас это ни к чему.

Фрэнк замолчал, и Елена какое-то время разделяла его молчание.

– Как ее звали?

– Гарриет.

Казалось, она восприняла это имя, как давно знакомое.

– Гарриет… Хотя я никогда не видела ее, мне кажется, знаю о ней главное. Вы спросите, откуда такое чувство…

Он промолчал. Она с горечью продолжала:

– Никто лучше слабой женщины не поймет другую такую же слабую женщину.

Елена взглянула в окно. Ее путешествие так или иначе завершалось.

– Моя сестра Эриджейн оказалась сильнее меня. Она все поняла и сбежала от нашего отца с его безумием. А может, она не настолько интересовала его, чтобы он запер ее в одной тюрьме со мной. Я не могла убежать…

– Из-за сына?

Елена закрыла лицо руками. Ее голос звучал из-за ладоней приглушенно, словно из камеры пыток:

– Это не мой сын.

– Не ваш сын?

– Нет, это мой брат.

– Ваш брат? Но вы же сказали…

Елена подняла лицо. Такую боль способен выносить лишь тот, кто уже умер.

– Я сказала вам, что Стюарт мой сын, и это правда. Но он еще и мой брат…

У Фрэнка перехватило дыхание, и пока до него доходил смысл сказанного, Елена разрыдалась. Ее голос прогремел в тесноте машины так громко, словно на свободу вырвался наконец долго сдерживавшийся отчаянный крик.

– Будь ты проклят, Натан Паркер. Гореть тебе в аду не одну вечность, а тысячи!

Фрэнк приметил место для парковки по ту сторону дороги, возле какой-то стройки. Повернул туда и выключил мотор, не погасив фары.

Он повернулся к Елене. И самым естественным образом, какой только может быть на свете, она обрела защиту у него на груди, уткнувшись ему в пиджак мокрыми от слез щеками, и облегченно вздохнула, когда он погладил ее волосы, столько раз скрывавшие лицо, что сгорало от стыда при воспоминании о позорных ночах.

Фрэнку показалось, будто они нескончаемо долго сидели так, обнявшись.

В сознании мешались тысячи картин, судеб, реальность соединялась с вымыслом, настоящее с прошлым, подлинное с ложным, краски с мраком, ароматы цветов с запахом земли и резкой вонью разложения.

Он представил Елену в доме родителей и Натана Паркера, тянущегося к дочери, и слезы Гарриет, и кинжал, занесенный над привязанным к стулу Йосидой, и сверкание лезвия, вставленного в ноздрю ему, Фрэнку, и голубые глаза десятилетнего мальчика, живущего среди хищных зверей, не ведая того.

В его сознании ненависть обернулась ослепительным светом, превратившимся в безмолвный вопль, столь громкий, что он способен был взорвать любые зеркала, в которых отражалась человеческая злоба, любые стены, за которыми скрывалась подлость, любые запертые двери, в которые тщетно стучали кулаки тех, кто безнадежно просил выпустить их, ища помощи в собственном отчаянии.

Елена просила только об одном – забыть прошлое. И Фрэнк тоже нуждался в этом – именно сейчас, здесь, в этой машине возле заросшей плющом стены, обнимая эту женщину.

Неизвестно, кто из них первым пришел в себя. Когда в конце концов недоверчиво они посмотрели друг другу в глаза, оба поняли: произошло что-то важное.

Они потянулись друг к другу, и губы слились в их первом поцелуе с опасением, а не с любовью. С опасением, что все это неправда, что лишь отчаяние породило минутную нежность, а одиночество придало иной смысл их словам, и все не так, как кажется.

Они целовались долго, очень долго, прежде чем поверить друг другу, прежде чем сомнение превратилось в крохотную надежду, ведь никто из них не мог позволить себе такую роскошь, как уверенность.

Потом они еще долго смотрели друг на друга, затаив дыхание. Елена очнулась первой. Ласково провела рукой по его щеке.

– Скажи что-нибудь глупое, прошу тебя. Глупое, но живое.

– Боюсь, что наш столик в ресторане уже занят.

Елена порывисто обняла его, и Фрэнк почувствовал, как ее радостный смех трепетным пульсом коснулся его шеи.

– Мне стыдно, Фрэнк Оттобре, но я способна думать только о том, какой же ты замечательный. Разверни машину и поехали ко мне. В холодильнике найдутся еда и вино. Сегодня вечером я ни с кем не хочу делить тебя.

Фрэнк включил мотор и устремился назад той же дорогой, какой они приехали сюда. Когда это было? Может быть, час назад, может быть, одной жизнью раньше. Он совершенно утратил чувство времени и в одном только был уверен: окажись перед ним в эту минуту генерал Натан Паркер, он наверняка убил бы его.

Он лежит, вытянувшись, на постели, укрытый в своем тайном убежище.

Он спит умиротворенно, с ощущением легкости и удовлетворения, подобно лодке, долго лежавшей на берегу и вновь оказавшейся в море. Ровное, тихое, едва заметное дыхание лишь слегка приподнимает накрывающую его простыню, обозначая тем самым, что он жив, и белая ткань, лежащая на нем, – покрывало, а не саван.

Рядом с ним, точно так же недвижно, лежит в стеклянном гробу высохший труп. Он с достоинством несет на себе то, что еще вчера было прозрачно-бледным лицом Григория Яцимина. На этот раз работа выполнена особенно искусно – получился истинный шедевр. Словно это не маска на мумифицированном черепе, а настоящее лицо.

Он, лежащий на кровати, спит и видит сон.

Его сновидения необъяснимы, однако образы, которые пытается распознать мозг, не нарушают его покой, и он лежит по-прежнему недвижно.

Поначалу ему видится сплошной мрак. Затем грунтовая дорога, в конце которой виднеется какое-то строение, освещенное мягким светом полной луны. Теплый летний вечер. Он приближается к большому дому, силуэт которого теряется в полумраке, оттуда долетает знакомый манящий запах лаванды. Босые ноги его ощущают легкие уколы гальки. Ему хочется пройти дальше, но страшно.

Он слышит чье-то приглушенное тревожное дыхание, чувствует острый всплеск смятения, но тотчас успокаивается, едва обнаруживает, что дыхание это – его собственное. Теперь он спокоен, он уже во дворе дома, над которым возвышается посередине каменная труба – воздетый палец, указывающий на луну.

Дом окутан тишиной, будто приглашающей войти, и вдруг растворяется во мраке, а он уже внутри и поднимается по лестнице. Смотрит наверх, на площадку, откуда льется слабый свет, рассеивающий полумрак. Там вырисовывается силуэт какого-то человека.

Он чувствует, как смятение, словно слишком туго стянутый узел галстука, вновь сдавливает ему горло, затрудняя дыхание. И все же медленно поднимается наверх. Он спрашивает себя, кто этот человек наверху, и тут же понимает, что ужасно боится это узнать.