Все это осталось позади. Да, Римини удалось сохранить свой талант, и теперь он не собирался подвергать риску эту антикварную редкость, которой для его новой работы достаточно было пользоваться понемногу. Здесь, в клубе, он был не просто Римини, а инструктор Римини, как значилось в расписании занятий. Свой талант он был готов предложить заинтересованным ученикам, но сверх программы, за рамками того, что было необходимо и достаточно с педагогической точки зрения. Он прекрасно понимал, что у его таланта нет будущего: молодость — этот извращенный синоним понятия «талант» — прошла, а вместе с ней ушли и перспективы добиться настоящих успехов на корте. И именно эта обреченность, обычно подавляющая всякое проявление способностей и навыков, в случае Римини возымела противоположное действие, придав его таланту особое очарование — так редкие, но вышедшие из моды драгоценности по счастливой случайности покидают шкатулку, в которой были заперты, и гордо красуются на каком-нибудь ценителе, который наконец решил их надеть. Талант Римини был роскошным и одиноким; в нем была нездешняя элегантность. В этом таланте была страсть к расточительству, страсть, которую подлинные игроки разделяют лишь с одной породой людей — с подлинными денди.

Никто, включая самого Римини, над всем этим не задумывался, но все, кто хоть что-то понимал в игре и присутствовал при первом уроке, почувствовали, что он одним своим появлением на корте — несмотря на то, что, завязывая шнурки на теннисках, он порвал один из них, а это было дурным предзнаменованием — сумел вернуть теннису то, чего лишили эту игру пятнадцать лет анаболических стероидов, борьбы брендов и технологий и круглосуточных телетрансляций в прямом эфире. Старомодность Римини выглядела почти дерзостью. Играл он легко и непринужденно; ракетка была для него не оружием, не протезом, а талантливым переводчиком языка микрожестов, на котором изъяснялась его собственная рука. Самые мощные удары он умудрялся наносить буквально одной кистью. Спустя пятнадцать лет он по-прежнему спорил со своими первыми учителями: вместо того чтобы «атаковать» мяч, он поджидал его, словно давая тому время выдохнуться. Это придавало его манере оттенок аристократической незаинтересованности в результате; глядя на Римини, можно было подумать, что этому человеку в данный момент есть чем заняться помимо игры в теннис и он бегает из угла в угол лишь потому, что этого от него хотят окружающие. Впрочем, он почти не бегал, а в основном ходил по корту, почему-то всегда оказываясь в нужный момент именно там, куда противник посылал очередной мяч. Его собственные подачи и удары, которые, как в первый момент казалось, он делал наугад, вскоре оказывались элементом сложной многоходовой комбинации, нитью в тонкой, но прочной паутине, в которой соперник вскоре запутывался, так и не поняв, что произошло. Принципы его игры призвана была отражать и одежда, в которой он выходил на корт, — только белое и только хлопок, единственной цветной деталью была двойная синяя полоска на окантовке воротника пуловера; кроме того, на Римини были классические, чуть старомодные шорты с карманами для мячей; естественно, натуральные, с шерстяным верхом, теннисные туфли и аккуратная шляпа из грубой ткани, прикрывавшая полями лицо от солнца, — на полразмера больше, чем нужно, чтобы не давила, когда голова промокнет насквозь от пота.

Пришел, сыграл, победил — символически, впрочем, учитывая уровень подготовки учеников, выступавших в роли спарринг-партнеров: все они, включая Нэнси, были способны перебросить мяч через сетку без ошибки раз пять-шесть, не больше, так что играть с ними в полную силу было бы просто глупо. Куда важнее для Римини были успехи, достигнутые им не на спортивном, а на социокультурном поприще. В первый же день, не торопясь, с некоторой ленцой и небрежностью — к чему располагал образ чуть старомодного тренера — он зашел в раздевалку и тотчас же был награжден широкой улыбкой молодого человека, отвечавшего за выдачу чистых полотенец и принадлежностей для душа. Ободренный первыми успехами, Римини направился на главную площадку клуба и, по-прежнему не торопясь, поискал на стенде с расписанием свое имя, а рядом с ним — номер корта. Не торопясь, он шел и по территории клуба — и искренне обрадовался тому, как приветливо поздоровалась с ним целая компания местных служащих: мужчина в кухонном переднике, садовник, как раз закончивший поливать из лейки клумбу с розами, и какой-то рабочий, яростно сражавшийся с непокорной лестницей-стремянкой. Все трое кивнули головой — как собачки, которых обычно ставят под стеклом за задним сиденьем машины. Калитка корта открылась с протяжным, похожим на стон скрипом; Римини в четвертый раз постучал ракеткой по краям подошв, причем, в отличие от трех предыдущих раз, сделал это уже не механически, а совершенно сознательно — из чисто суеверных соображений. Жизнь на глазах становилась полноценной, яркой и насыщенной. Римини понимал, что в каком-то смысле блефует, притворяясь спокойным и уверенным в себе; но банальность и примитивность этого обмана как раз его завораживали. Он уже занес было ногу над кортом, но на какую-то долю секунды потерял равновесие; верхний мячик в корзине, которую Римини держал в руках, соскочил со своего места и, подпрыгнув пару раз, покатился по грунту. Римини небрежным движением перехватил его ракеткой, столь же непринужденно поднял беглеца на струнах, как на подносе, и, взяв двумя пальцами, аккуратно водрузил обратно на вершину пирамиды. Наконец он сделал по корту первый шаг и в тот же миг заметил на другом конце площадки юношу, который в одной руке держал грабли, а второй рукой приветливо помахал новому тренеру.

Настала очередь учеников, которых Римини представляли одного за другим в течение недели, по ходу занятий. Всего их было шестеро: двое — юноши (один — раздражительный молодой человек по имени Дамиан, который раньше учился в частной школе; родители стремились компенсировать потери в качестве получаемого их чадом образования количеством дополнительных занятий, которыми они нагружали сына по субботам, — в первую очередь это были иностранные языки и спорт; сам Дамиан терпеть не мог ни то ни другое. Второго звали Бони — это был худющий прыщавый подросток с насквозь пожелтевшими от сигаретного дыма пальцами, мать которого, воспитывавшая сына одна, полагала, что физические нагрузки, связанные с занятиями спортом, хотя бы в какой-то мере направят гормональное брожение в теле взрослеющего парня в нужное русло); за исключением этой парочки, остальные ученики Римини оказались женщинами, чему не приходилось удивляться, учитывая время и дни занятий. Приняли они Римини без особых восторгов, как обычно и встречают тех, кого назначают на замену, особенно если не предупреждают об этой замене заранее. Дамиан всякий раз посвящал несколько секунд тренировки шуткам на тему обуви Римини: по сравнению с его яркими, чудовищными по дизайну, похожими на каких-то рептилий-мутантов кроссовками теннисные туфли Римини действительно представляли собой образец почти монашеского аскетизма. Заядлому курильщику Бони — который с молчаливого согласия Римини прогуливал каждое второе занятие — никак не удавалось произнести имя нового тренера без ошибок. Впрочем, оба парня были не слишком требовательными в общении; их легко было отвлечь, чем-то занять, а главное — страшно обрадовать, сократив хотя бы на несколько минут время тренировки. С женщинами пришлось сложнее. Все они были чем-то похожи: зрелые дамы, все как одна домохозяйки, которые отлично сохранились и старались поддерживать себя в форме, наряжаться по последнему слову моды и следить за достижениями спортивной индустрии. Бегали они по корту очень много, причем на каждой тренировке: в начале занятия они пытались делать это с достоинством; затем в их движениях проступало какое-то немое отчаяние, словно их преследовали невидимые истязатели. Одна деталь их поведения очень удивила Римини: женщины, все как одна, при каждом ударе ракетки по мячу издавали отчаянный вопль — этакий самурайский боевой клич — вне зависимости от того, удачным получился удар, угодило ли по мячу лишь ребро ракетки или же мяч вообще пролетел мимо. После нескольких занятий Римини, по совету своего тренера, заглянул в больницу, где лечился инструктор. Старший коллега, ковыряя швейной иглой гипс на ноге, пояснил: самурайские вопли — это просто находка, так эти тетки сбрасывают напряжение, а заодно и повышают собственную самооценку — в своих глазах они начинают выглядеть просто суперпрофессионалками. Поначалу ученицы в штыки приняли те различия в методике преподавания и в подходе к самой игре, которые обнаружили, сравнивая Римини с его предшественником. Потом они стали видеть в этих различиях и преимущества, и недостатки. Так, например, молодость Римини — он был лет на пятнадцать младше предыдущего инструктора, — с одной стороны, была для них знаком обновления, а с другой, — и это несколько настораживало почтенных дам, — свидетельствовала о его более скромном опыте. Манера игры Римини — легкая, непринужденная и на вид совершенно простая, — с одной стороны, освобождала их от необходимости постигать технические тонкости, а с другой — пугала, потому что без модных наворотов они чувствовали себя на корте слабыми и беззащитными. Впрочем, привыкнув друг к другу и познакомившись поближе, все — и тренер, и ученицы — несколько успокоились: выяснилось, что страхи преувеличены, а надежды (у кого они были) — беспочвенны. Механизм спортивной подготовки работал четко, как часы, и от неопределенности постепенно не осталось и следа.