Дальнейшее происходило примерно так же, как на конкурсах красоты: вот конкурсантки, даже не пытаясь скрыть волнение, стоят шеренгой в ожидании вердикта жюри; вот решение оглашается, и одна из девушек делает шаг вперед; она плачет и смеется одновременно, на нее тотчас же накидываются бывшие королевы и принцессы красоты, которые надевают ей на голову корону, суют в руки чуть ли не державу и скипетр, а остальные претендентки на почетное звание — из числа которых еще секунду назад победительницу ничто не выделяло — словно сливаются в единый монолитный кусок застывшей магмы — серой, безликой и безжизненной. Так и Нэнси сделала решительный шаг вперед, чем выделилась из толпы учениц, с которыми до поры до времени паслась на одной лужайке. Ее золотые браслеты огласили своим мелодичным звоном пустыню, в которую превратилась внутренняя жизнь Римини. Она ходила в браслетах на тренировки — но шесть золотых ободков на каждом запястье, тонких, словно волос ангела; это нарушение правил Римини связал — как впоследствии оказалось, абсолютно справедливо — с проявленной его предшественником слабостью или же нерадивостью. Еще одну ошибку предыдущего тренера, допущенную в постановке удара, Римини решил исправить буквально на третьей тренировке. После того как Нэнси запустила шестой за утро мяч за ограду корта, похоронив его на мемориальном теннисном кладбище у железнодорожной насыпи, Римини вздохнул, легко перемахнул через сетку — впервые допустив такую вольность при учениках, в присутствии которых он обычно обходил сетку сбоку, что делало его путь длиннее, но не нарушало несколько церемонную, даже протокольную атмосферу занятий, — и почти вприпрыжку — словно только что предпринятое усилие ничего ему не стоило — подошел к Нэнси. Та поджидала его, опустив руки — по крайней мере в прямом, а возможно и в переносном смысле; стояла она точь-в-точь там, откуда запустила последний мячик, — как будто старательно соблюдала какое-то неведомое Римини правило поведения, согласно которому после совершения грубой ошибки игрок должен был застывать на месте. Ее глаз Римини не видел — как и большинство учениц, Нэнси всегда надевала на корте большие, в пол-лица, темные очки замысловатой шестиугольной формы; впрочем, по поникшей голове и всей позе ученицы нетрудно было догадаться, что она подавлена. «А вот мы сейчас и разберемся», — сказал Римини тоном, каким обычно говорят с маленькими детьми. Он остановился рядом и чуть позади Нэнси, готовый дирижировать каждым ее движением, как кукловод в театре марионеток, и вдруг оказался в облаке исходившего от нее аромата — смеси крема для загара и дезодоранта с запахом спелых персиков. Этот аромат источали, казалось, все поры ее тела. Голова у Римини пошла кругом; кроме того, он впервые подошел к Нэнси так близко — и увидел у нее на шее цепочку мелких, словно бисерины или крохотные жемчужины, капель пота, выстроившихся одна за другой: ожерелье, даже не дарованное природой, а честно заработанное физическим трудом. Чтобы продемонстрировать ученице, как нужно правильно наносить ответный удар после подачи соперника, Римини пришлось поставить левую ногу рядом с ее стопой, что еще сильнее сократило дистанцию; при этом он аккуратно прикоснулся к ее локтю — чтобы чуть подправить траекторию движения руки; Нэнси поняла намек мгновенно — словно бы этот локоть был центром системы ее органов чувств и восприятия мира — и на счет «раз» старательно занесла ракетку для выполнения удара. В то же мгновение браслеты, до этого безжизненно висевшие у нее на запястьях, словно встрепенулись, зашептались, заговорили между собой, наполнив обволакивавший Римини аромат тонким, едва уловимым, мелодичным звоном. Эрекция произошла мгновенно — да такая сильная, что Римини едва не закричал от боли и неожиданности; чтобы отвлечься и немного успокоиться, он отступил на шаг от ученицы и высказал ей претензию — почему, мол, она не сняла браслеты перед тренировкой. Воспользовавшись секундным замешательством Нэнси, он опустил глаза, чтобы оценить, насколько уже подзабытая реакция организма изменила привычный безупречный ландшафт нижней части его тела, прикрытый теннисными шортами. «Это же золото, — заявила Нэнси. — Оно для меня как наркотик, я без него не могу». С этими словами она сделала шаг назад — непродуманный и совершенно лишний: Римини, державший Нэнси за плечи и направлявший ее движения, вдруг почувствовал, как она прикоснулась к нему бедром. Это был конец. Римини закатил глаза, поднял голову и вцепился зубами в махровый напульсник, чтобы не застонать вслух. Его тело содрогнулось — словно по нему мгновенно от головы до ног пробежал электрический разряд — и в ту же секунду как будто загорелось изнутри. Ноги у Римини подкосились, он упал бы прямо здесь же, посреди корта, если бы Нэнси, которая была рядом, в каких-то двадцати сантиметрах, и при этом как бы в другом, далеком и нереальном, измерении, не подняла ракетку еще выше (отрабатывая на счет «два» вторую фазу все не получавшегося удара) и не попала случайно ребром ракетки по лицу Римини. Это произошло явно по воле провидения. Боль вернула Римини к жизни. Нэнси от испуга и неловкости выронила ракетку и протянула руку к скуле Римини, краснеющей на глазах, словно желая этим прикосновением попросить у него прощения. Несмотря на переживания, Римини заметил, что рука Нэнси дрожит — так дрожат руки у стариков, у больных и у людей, злоупотребляющих алкоголем; прежде чем пальцы Нэнси дотянулись до его щеки, — а может быть, для того, чтобы они до нее не дотянулись, — Римини проворно нагнулся, чтобы поднять выпавшую из рук ученицы ракетку: этим движением он воспользовался для того, чтобы снова оценить состояние шортов и прикинуть, можно ли продолжать тренировку. Вроде бы — относительный порядок. «Не волнуйтесь, — сказал он, — ничего страшного. Попробуем отработать этот удар еще несколько раз. Теперь с мячом». С этими словами он вернулся на свою сторону площадки, по дороге подобрав ракеткой — для чего ему не потребовалось даже нагибаться — несколько мячей, скопившихся за время тренировки у сетки.

Да, Нэнси действительно дрожала, как лист на ветру, — лист уже с полсотни лет провисел на дереве, а по его прожилкам за эти годы протекли растворенные тонны транквилизаторов, таблеток для похудения и всякого рода диетических биодобавок. Кроме того, несмотря на возраст и заботу о здоровье, Нэнси продолжала курить; ее нормой были сорок десятисантиметровых сигарет в день. Одну она неизменно выкуривала после тренировки, прикуривая от фирменной зажигалки «Данхилл» — естественно, золотой. Первую затяжку она делала, едва рухнув на скамейку сбоку от корта, еще не выпустив ракетку из рук. Затем, жестом отвергнув предложенную Римини бутылку с минеральной водой, она — до того, как зайти в раздевалку и душ, — садилась за столиком на клубной террасе прямо под палящим полуденным солнцем, закидывала фиброзные, в сеточке вен, ноги на соседний стол и приговаривала один за другим пару джин-тоников и еще две сигареты, наблюдая за тем, как Римини, по обыкновению с достоинством и не торопясь, собирает по корту разбросанные ею мячи. В какой-то момент все сошлось — по воле якобы слепого случая: корзина с мячами оказалась почти полной, калитка, ведущая на корт, скрипнула и жалобно застонала под напором навалившегося на нее Бони, и Римини, подняв последний мяч, посмотрел сначала на калитку, а затем и чуть дальше, на террасу. Нэнси, как раз допившая второй коктейль, опустила ноги со стула на землю, встала и, слегка покачиваясь, направилась к выходу из клуба. Ракетку она тащила за собой, так, что та почти волочилась по земле — как шлейф платья, которое она больше не собиралась носить. Нэнси вся дрожала, а те атрибуты богатства, которые должны были быть ее броней: шикарные шестиугольные очки, куча золотых украшений, косметика, прическа, яркая спортивная одежда, дорогая японская машина на клубной стоянке — все это лишь подчеркивало ее слабость и уязвимость. Дрожала она от отчаяния, от осознания пустоты своей жизни; как хирург порой проходится разящим скальпелем по внутренним органам женщины, удаляя ей все, что связано с детородной функцией, ради спасения жизни, так и судьба выпотрошила внутренний мир Нэнси при помощи какого-то инструмента — страшнее, чем чудовищные клещи и ложки гинеколога. С некоторых пор Нэнси ощущала себя пустым футляром — предназначенным для хранения неизвестно чего; ей оставалось лишь поддерживать себя в хорошей внешней форме и готовиться к неумолимо надвигающейся старости. Разумеется, спокойно смириться с этим она не могла, и ее протест против такой жизни и ближайших ее перспектив приобретал порой причудливые и весьма противоречивые формы. Например, то, как она обращалась с обслуживающим персоналом, к которому, несомненно, относила и инструктора. Ежемесячный гонорар Римини она округляла в сторону увеличения — и только; сумма чаевых получалась просто смехотворной, если не сказать унизительной. При этом она могла совершенно спокойно рассчитаться за коктейль в клубном баре, заплатив официанту вдвое больше стоимости напитка. Римини относился к этим странностям спокойно, с искренним безразличием; все шло нормально вплоть до той непредвиденной гормональной физиологической разрядки, которую получил он, едва прикоснувшись к Нэнси. Дело было не в том, что Римини боялся повторения эпизода, — которое в любом случае было маловероятно, учитывая его спонтанный характер; дело было в том, что этот оргазм ознаменовал собой окончание периода добровольного воздержания, долгое время практически не тяготившего Римини. Его окрепший организм и словно рожденные заново эмоции были готовы направить накопившуюся энергию в старое, изрядно пересохшее, но готовое принять полноводный поток русло.