— Как же так? — спрашиваю я папу.

Он дочитал договор. Молчит. Молчит и мама.

— Понимаешь ли, — наконец говорит он каким-то жалким голосом, — опираясь на этот договор, этот пакт, мы обеспечим себе мирное строительство социализма…

— Дурак! — вмешивается мама. — Не морочь голову ребёнку. Фашистам нельзя верить. У него и так уже каша в голове.

Они начинают спорить, ссориться.

Я встаю из-за стола с неизвестно зачем прихваченным градусником, выхожу во двор.

Во дворе все вроде как всегда. Напротив на завалинке возле краснокирпичного флигеля греются в лучах утреннего солнца две вредные старухи-матерщинницы. Девочка Лена прогуливает у дровяных сараев свою овчарку Рекса. Два года назад арестовали её папу — командира Красной армии, и с этих пор с ней и её матерью никто не разговаривает. Кроме моей мамы.

— Ленка! — кричу я. — Иди сюда. Хочешь посмотреть заграничный градусник?

И пока она с Рексом бегут ко мне, я замечаю Васька. Ему года полтора. Голый, одутловатый, в короткой, грязной рубашонке, он бредёт невесть куда на кривых, рахитичных ножках.

И мне становится страшно. Ещё не знаю отчего.

Кто и где нас познакомил, как он завёлся в моей тогда одинокой жизни — не представляю, не помню. Так или иначе, этот невзрачный на вид человек, лет пятидесяти, стал все чаще забегать ко мне по дороге с какого-то верхнего этажа, где, как выяснилось, жил его друг — известный хирург.

— Привет! — говорил он, после того как я отворял входную дверь на требовательный звонок. — Что делаешь? Все пишешь?

Цеплял на вешалку свою куртку, заскакивал в комнату, проходил прямо к секретеру и начинал так же требовательно дёргать ключ, если секретер был заперт. Он уже знал, что там у меня хранится для друзей бутылка разведённого медицинского спирта, настоянного на лимоне.

Наливал себе рюмашку, залпом опрокидывал в глотку и лишь тогда присаживался к столу, пресекал мои извинения за то, что нет закуски. Требовал:

— Рассказывай!

Что рассказывать? Тогда я жил один. Почти ничего не зарабатывал. Писал свою книгу, у которой не было шансов на опубликование.

— Давай не терять времени. Читай! — приказывал гость.

Странно было это его внимание ко мне. Кроме него, моей жизнью и тем, что я писал, интересовался в то время только один человек — отец Александр.

— О чём ты думаешь? Читай-читай! — подгонял гость, наливая себе вторую рюмочку.

Я послушно читал с черновика новые главы, которые он ещё не слышал.

Странным казался его пристальный интерес ко мне, к тому, что я пишу. Его — кинорежиссёра уже знал весь мир по прекрасным фильмам, победно получающим первые призы на международных кинофестивалях.

Мне они тоже очень нравились. Все без исключения. Поэтому было особенно лестно его внимание. Ведь не ради же нескольких рюмок разведённого спирта он забегал ко мне в обшарпанную берлогу.

Никогда не критиковал и не хвалил то, что выслушал. Порой задавал неожиданные, казалось бы, не имеющие отношения к делу вопросы. Например:

— Что говорит твой отец Александр об эмиграции?

— Как правило, не благословляет. Приводит поговорку — «Где родился, там и пригодился». Взрослый человек, уезжая навсегда, выдирает себя с корнями. Потом трудно прижиться в чужой почве.

Не проходило недели, как этот знаменитый режиссёр вновь забегал ко мне, дёргал за ключ секретера… Будто не мог пойти в лучший ресторан, купить в магазине самое дорогое вино или коньяк.

Хотя мой гость почти никогда ничего о себе не рассказывал, я чувствовал — собирается эмигрировать.

Как-то заметил у меня на стене чудом появившуюся икону Христа. Спросил:

— Тебе это нужно?

— Нужно.

Он демонстративно пожал плечами.

В другой раз обратил внимание на появившиеся у меня на столе толстые папки.

— Что это?

— Чужие рукописи... Дали в «Новом мире», чтобы написал внутренние рецензии. Читаю по ночам.

— Ну и как?

— Графомания.

— Зачем же ты копаешься в дерьме?

— Приходится хоть как-нибудь зарабатывать.

И опять он выразительно пожал плечами.

Однажды явился от своего хирурга с завёрнутым в бумажную салфетку бутербродом — сёмгой на куске хлеба с маслом. Как обычно, по-хозяйски отпер секретер. Выпил. С удовольствием закусил.

Хотя я не был особенно голоден, но меня покоробило, что он даже не предложил разделить бутерброд пополам.

Потом он спросил:

— Что это у тебя там на подоконнике?

На подоконнике у меня стояли две чашечки Петри с семенами фасоли. Я объяснил, что решил проверить — правда ли, что человеческий взгляд ускоряет прорастание. Я думал, он спросит — «Ну и каков результат?» (Между прочим результат был ошеломляющим.)

Но он как-то ни к селу ни к городу осведомился — нет ли у меня знакомых в Париже или вообще во Франции?

Таковых на то время у меня не было. Я понял, он уезжает, эмигрирует.

— Ну, я пошёл, — сказал он, кинув последний взгляд на секретер.

Я стоял на пороге своей квартиры, провожая. Он вызвал лифт. Дождался, пока кабина придёт. Открыл её дверь, обернулся ко мне. Жёстко сказал:

— Ты сумасшедший.

Как ошпарил.

…Многими годами позже мне довелось побывать в Париже. Книга моя к тому времени была опубликована. Целыми днями я в одиночестве шлялся по городу. Однажды побывал в гостях у русского семейства, где познакомился с очаровательной очень старой женщиной, которую он, оказывается, снял в качестве героини своего нового фильма, сделанного уже во Франции.

Этого фильма я не видел. Но мировая пресса писала о том, что фильм замечательный.

Бабушка позвала меня в свою комнатку покурить. Поскольку и она была завзятой курильщицей. Я сказал, что был с этим режиссёром знаком. Мы дружно дымили, разговаривали о том, о сём. Вдруг она, вроде бы без обиды, сказала, что мой друг её обманул — не заплатил обещанных денег за съёмки.

— И вообще это нехороший человек, — сказала она. — Не будем больше о нём говорить.

Одна из сотен тысяч, а может быть — миллионов русских женщин в платочках, из тех, кто наполняет церкви по всей Руси, она была человеком без возраста, без единой яркой черты, выделяющей её среди всех остальных.

Впервые я обратил на неё внимание только потому, что однажды хмурым ноябрьским утром, выйдя после богослужения из храма, увидел, как она, без пальто, только в платочке и кофте, торопливо идёт под ледяным дождём с накрытой тарелкой в руках.