— Ого! Хозяева на чужое добро нашлись! — кричал громче всех Луня.— Не на тех нарвались, прости меня господи…

— Не на тех нарвались. Обыкновенное дело! — горячился Егор Клюшкин.

— Мы им покажем, где раки зимуют…

— Давай пиши, ребята, свой приговор в ответ на эту бумагу.

— Правильно. Приговор пиши. Все, как один, подписи поставим.

— Мы им что — зря коней уродовали! Мы им что — задаром эту землю потом полили?!

— С конями последний кусок пополам делили…

— Слава богу, сто двадцать десятин своими горбами подняли!

— Падки, подлецы, на даровщинку!

— Зря мы этого варнака отсюда, ребята, отпустили. Сбить бы его, подлеца, с рысака да отделать бы тут в лучшем виде! — запальчиво кричал Егор Клюшкин.

Прыгнув на ящик фургона, Михей Ситохин (он любил говорить непременно с какой-нибудь возвышенности) сорвал с себя пыльный картузишко и крикнул:

— Этого не может быть, граждане мужики, а также трудящиеся казахи! Так я постановляю — не может этого быть. Не отдадим мы им ни бороны, ни сеялки, ни участка. У нас кони в борозде падали? Падали. Последний паек мы с тяглом пополам делили? Делили. Семь потов с нас сошло, ребята? Сошло. Не семь, а семьдесят

семь потов. А посеяли мы уже сто двадцать десятин знаменито. Ишь ведь, как они быстро хайло на наше артельное добро разинули. Не бывать этому, граждане мужики, трудящиеся казахи, а также комсомольцы! Не бывать! Не дадим! Хватит, на нас теперь ярмо не наденешь. Мы сами с усами. Так я постановляю. Правильная моя речь? — спросил Михей Ситохин, испытующе поглядывая вокруг.

— Правильно, дядя Михей!

— Друс, Михей,— дружно поддержали его казахи. Повеселевший Роман крепко пожал руку Михею Ситохину.

— В таком случае точка, товарищи,— сказал он.— Вижу я, нас голыми руками теперь не возьмешь. Давай запрягай лошадей. Солнце-то уже эвон как высоко. Пора и за вторую упряжку.

И люди, точно по команде, бросились разбирать приведенных с пастбищ лошадей и как-то особенно деловито

запрягали их в бороны и плуги.Роман проследил за загрузкой сеялки семенным зерном. А позднее, глядя, как дружно работали члены артели, с удовлетворением думал о маленьком коллективе. «Нет худа без добра, в общем и целом…— мысленно рассуждал Роман. А здорово разожгла наш народ эта дурацкая бумажка кустовых бюрократов. Нет, брат, теперь И и самом деле голыми руками нас не возьмешь! Значит, мы за эти дни выросли, встали на ноги. И как там ни петушимся, ни спорим промеж себя, а вот задели за общую душу, все, как один, поднялись,— и это сила».

Но чувство внутренней тревоги не давало покоя Роману. Он понимал теперь, как хитро начинают обходить их маленькую артель искусно маскирующиеся классовые враги, подготавливая нападение со стороны, на первый взгляд совершенно безопасной.

Дело близилось уже к вечеру. Работа шла на сей раз на редкость споро и дружно.

Мирон Викулыч, нагнав Романа, шагавшего за сеялкой, участливо сказал:

-А ты ведь, Роман, не обедал сегодня!.. На-ка вот, хоть на ходу перекуси…

И он протянул ему извлеченный из-за пазухи ломоть пшеничного калача и кусок свиного сала.

— Благодарствую, дядя Мирон. Я и в самом деле забыл пообедать…— ответил Роман, улыбаясь одними глазами.

— Давай ешь на здоровье. Набирайся силы. Она, брат, теперь тебе особо нужна,— дружески хлопнул Романа по плечу Мирон Викулыч.

«Суббота, 15 апреля

Говорят, что в дневниках люди глупеют, я — тоже. Впрочем, я дура вообще. Когда же я в конце концов повзрослею? Подумать только, ведь мне уже двадцать два года, а я еще не понимаю самых элементарных истин. Просыпаясь по утрам, я не знаю, зачем должна каждое утро видеть сквозь окошко одно и то же: кривой колодезный журавель, наскучившие мне скирды соломы и жалкую избушку Романа. Зачем, зачем я должна жить на этом заброшенном, всеми забытом хуторе? Отчего я должна обманывать себя, принимая заведомо чужих мне людей за близких или даже любимых? Вот так неумно, так дико вышло у меня, должно быть, с Романом…

Вторую неделю без почты, без писем, без теплого слова,— одна, одна и одна. Милая, прелестная моя Любушка! Где же она, новая жизнь, о которой с таким пафосом ты говорила мне в голодном и холодном нашем общежитии техникума на Пушкинской? Увидела ли ты ее перед трагической смертью? Боже мой, у кого мне учиться понимать все, что происходит сейчас вокруг меня и со мной?

Роман — грубоватый, неотесанный, полуграмотный человек. Он не понимает даже простых человеческих чувств. Ага, он батраков держал, он барыши считал за нашей спиной, значит — кулак, значит — непримиримый классовый враг! Об этом, по мнению Романа, надо кричать везде и всюду: на улице, в Совете, в кооперации. Такова его логика. Но не слишком ли это все упрощенно, схематично, мой друг? Не слишком ли, милый? Жалкого, обездоленного старика Окатова он тоже называет классовым врагом. И в этом я, пожалуй, со сверхбдительным председателем «Интернационала» никак не могу согласиться!

Вторник, 18 апреляСторожиха мои Кланька — самая безобидная женщина в мире, не в пример Роману. Она батрачила, гнула всю жизнь спину по поденщинам, но в бывших хозяевах

врагов не видит. Вчера она мне говорит: «Я, Линушка, ни на кого не в обиде. Робила — платили, а где и обижали, так бог с ними — у меня от этого не убудет, а с них за это бог спросит». Конечно, подобное непротивление в наше время звучит уже невежеством. Но и упрямство, с помощью которого думает бороться с ненавистными и якобы классово чуждыми ему по природе людьми Роман, на мой взгляд, не менее невежественно, грубо и эгоистично.

Вечер. Роскошный закат в окне. Тревожные крики галок. Далекая безмолвная степь за озером. Кланька, воротясь с полевого стана, наводит в своей конуре порядок, подметает пол и поет густым басом:

Эх, барии, барин, добрый барин, Уж вот как с год ее люблю, А нехристь староста-татарин Меня бранит, а я терплю.

Я слушаю Кланьку, смотрю на порозовевшую от заката степь, и мне хочется написать кому-нибудь нежное, сентиментальное письмо.

Четверг, 20 апреля Ночь. Девки поют:

Напишу я милому: Приезжай, соскучилась.

Иннокентий! Хотелось бы придумать для него более теплое, ласковое имя… Какое же — Кеша, что ли? Тьфу, как это скверно звучит — Кеша! Впрочем, дело, наверно, не в имени… В общем, сейчас был он. Только что вернулся из района. Веселый и, как всегда, необыкновенно самоуверенный. Воду пьет скупыми благородными глотками. Говорит — каждое слово вприкуску! В нем что-то есть такое, что порою смешит меня. Но в то же самое время меня что-то в нем и волнует. А что — не пойму… В райцентре очень хорошо отнеслись к его инициативе. Парод на хуторе ему верит. Я смотрела на него, слушала и думала, что это, должно быть, идеально счастливый человек, с повышенными потребностями, с задатками культуры и большой жаждой к новому. Он не упрощает все и не сводит к голой классовой вражде, как это любит делать Роман. Я поняла, что Романа он считает наивным, неумным парнем. Не больше. Наивным. Неумным. И только. Но — не врагом!