Хофмейстер оперся локтями на стол. На улице моросил дождь. «Африка», — подумал он. В глубине души он надеялся, что их дурацкий план пересечь континент с юга на север благополучно провалится, но как знать.

Тирза спустилась с рюкзаком и маленькой сумочкой через плечо.

Он с улыбкой оглядел ее багаж. Мудрый пожилой человек. Роль, которую он так любил играть. Слишком мудрый и слишком пожилой, чтобы вмешиваться. Таким он был уже тогда, когда ему исполнилось пятнадцать.

— Даже если отправляешься в путешествие, — сказала она, — это еще не значит, что можно позволить себе выглядеть не элегантно.

— Я ничего не говорю, — сказал Хофмейстер. — Я просто смотрю.

Он подумал, каково это будет — чудовищно скучать по кому-то. Этот вопрос он задавал себе уже пару дней. По своей супруге он никогда не скучал, он ее ждал. И чем сильнее она его обижала, тем с большим жаром он ее ждал, но скучать по ней — нет, никогда. По своим родителям он тоже никогда не скучал. Он еще никогда ни по кому не скучал.

Он протянул дочери чашку с кофе. Она быстро проглотила его, будто и не заметив.

— Хочешь позавтракать? Сделать тебе тост?

Она покачала головой.

— Украшения я с собой брать не буду, только эти два колечка. Их же можно, правда? А если потеряю или украдут, то и ничего страшного. — Она показала ему левую руку.

Одно кольцо он подарил ей, когда ей исполнилось семнадцать, а второе она купила сама. А может, подарил кто-то из ее парней, но она не захотела об этом рассказывать. Кто-то постарше, с деньгами.

Но этого Хофмейстер не мог себе представить, учитывая ее сегодняшний выбор. Тирза любила мужчин без денег. Ее привлекала бедность. Она проглатывала книги о нищете в Африке, природа была для нее на втором месте. Малярия была важнее прекрасных солнечных закатов. Страдания других людей давали ей цель в жизни.

Хофмейстер смотрел на дождь.

— Ты права, — сказал он, — ничего страшного, если их украдут. Совсем ничего страшного. Подумаешь, кольца.

Он предложил заехать за ее другом, но она сказала:

— Не нужно, он сам сюда приедет. Так удобнее.

Минут через пятнадцать, а может, и того меньше он уже будет не один со своей младшей дочерью. Через пятнадцать минут начнется остаток его жизни, эпилог. Эпилог ничего не значащей жизни, потому что он уже больше не сомневался в том, что его жизнь ничего не значила, хоть и пытался делать вид, что это не так, в последние несколько десятков лет. Мужчина, который на празднике в честь выпускных экзаменов дочери пустился во все тяжкие с ее одноклассницей, целиком и полностью — пустое место. Он ненужный, в нем нет необходимости, и ему некого в этом винить. Когда-то в его жизни должен был случиться перелом, переход от многообещающей к совершенно никчемной жизни, но когда это произошло, он не мог вспомнить. Тот перелом случился как-то незаметно.

Тирза положила руку ему на плечо. Они вместе смотрели на сад, в котором он видел Африку и не видел в этом ничего странного. Ему как раз казалось ужасно странным, как же он до сих пор не замечал, что Африка начинается у него в саду.

— Мы выезжаем через пятнадцать минут, — сказал он. — Он же пунктуальный человек, этот…

Он чуть было не сказал «Мохаммед Атта», но прикусил язык.

— Да, папа, — кивнула она, — он очень pünktlich[7], а для марокканца просто ужасно pünktlich.

Она помчалась наверх, как будто что-то забыла. Хофмейстер налил еще чашку кофе.

В маленькой кожаной сумке уместились смена белья, носки, две рубашки и брюки, в которых он собирался работать в саду.

Он нервничал, как будто сам собирался в кругосветное путешествие.

В который раз за это утро он пересчитал наличные в кошельке, проверил время вылета рейса дочери и изучил список дел, которые планировал переделать в саду, когда-то принадлежавшем его родителям.

Он как раз закончил, как вдруг на пороге кухни появилась его супруга. В халате. Халат был новый. Она покупала много одежды. До сих пор. Она протянула к нему руку.

— Мурашки, — сообщила она. — Видишь? Гусиная кожа. Вот как я тут мерзну. Что, нельзя включить отопление?

Он коснулся ее руки и убрал кошелек.

— Когда ты вернешься? — спросила она.

— Ночью в воскресенье. Хочу доехать из Франкфурта без остановок. Самолет у них в восемь вечера, так что в семь я наверняка уже их провожу, помашу и поеду домой.

— Да, в семь ты их уже проводишь, — сказала она. — Чего там провожать, пара минут. И мы снова останемся одни, Йорген. Нам придется справляться вдвоем.

— Ты о чем?

— Останемся вдвоем, я так и сказала. Будем снова àdeux[8]. Как раньше.

— Как раньше? Àdeux?

Он вышел в коридор. Тирза спустилась по лестнице, забрала из кухни свой багаж и вынесла за дверь.

— Твой друг еще не приехал, — сказал Хофмейстер. — Зачем тебе стоять на улице? Там дождь.

— Я не под дождем.

Он взял ее рюкзак и отнес в «вольво».

— Господи, какая тяжесть! — крикнул он. — Что ты туда запихнула? Чей-то труп?

Он открыл багажник, аккуратно разместил там рюкзак и остался стоять согнувшись. Как будто ему нужно было еще что-то поправить, переложить пилу или переставить мешок с семенами. Но он просто не хотел, чтобы его дочь видела, как он вот-вот сломается. Ведь это с ним происходило, как со старым автомобилем: он готов был вот-вот сломаться.

Немного собравшись с силами, он вернулся на кухню и отнес в машину свою кожаную сумку. Старую потертую сумку, которая принадлежала еще его отцу.

Его супруга тоже вышла на порог.

Теперь они стояли у двери все втроем. Как единое целое, как — для этого не было другого слова — как семья. Семья, которая еще раз собралась на пороге.

— Мне холодно, — заявила супруга Хофмейстера. — Это не лето. Это что, лето, по-вашему? Это зима, а не лето.

— Иди наверх, — сказала Тирза. — Давай уже попрощаемся, и можешь идти. — И поцеловала мать в обе щеки.

Потом она отошла на шаг, как будто хотела еще раз как следует рассмотреть ее — женщину, из чрева которой она выбралась восемнадцать лет назад. Женщину, которую она так много лет ненавидела.

— Ты уж пиши нам, — сказала ее мать. — Или звони. Можно сделать общий видеочат. Твой отец возражать не будет.

Она вернулась в дом, и Хофмейстер посмотрел ей вслед. Ей нельзя было отказать в элегантности, несмотря на возраст. Несмотря на распад и старение, она все равно