Из каюты вдруг высунулась лохматая башка, затем на четвереньках выползло странное существо. Держась за рубку, встало, покачиваясь. Напоминает Никиту. Нижняя мокрая губа безвольно свисает, мутные зенки блуждают. Облеплен лосиными мухами: не все, оказывается, покинули нас – на его долю осталось.

Сейчас еще очнутся эти чудесные близнецы, Коля-Толя и Толя-Коля, и идиллии конец. Но и Никита себя показал: короткопалой своей ручонкой сцапал штурвал, стал выкручивать, выруливать назад – я, с трудом выходя из счастливого оцепенения, перехватил штурвал.

– К-куда? – заорал я.

– Т… т… т… тазат! – с трудом двигая распухшим языком, выговорил он…

«Назад», надо понимать? Ну нет уж! Я отпихнул его. Устояв на ногах, он изумленно озирался. Красота эта явно не устраивала его. Помню насмешливые стихи Игорька, посвященные одному из наших совместных плаваний: «Белеет парус одинокий в тумане моря голубом. Под ним товарищ кривоногий с разбитым в пьяной драке лбом. Под ним струя светлей лазури, над ним луч солнца золотой, а он, мятежный, ищет дури, как будто в дури есть покой!»

Похоже! Дико таращась, он снова сунулся к штурвалу.

– Куда ты?

– Н-н-назад!

На этот раз он ухватил штурвал весьма крепко, и мы рулили туда-сюда, поочередно друг друга побеждая, выписывая затейливые узоры на солнечной глади перед носом проходящих судов. На фоне такой красоты – столь безобразная сцена.

– Н-нельзя плыть без Игорька! – завопил он. Вспомнил! Правда, с некоторым опозданием…

По форме безобразно, но верно по сути. Игорек давал нашей жизни этакий великосветский шик. Помню, как однажды во время шторма на заливе он подал нам элегантные коктейли и обижался, что мы пьем не через соломинки! «Какие соломинки? Ты посмотри, что творится!» – мрачно, но влюбленно глядя на него, кивнул Никита на волны, огромные, вороненые, время от времени подергивающиеся еще мелкой рябью от какого-то дополнительного мелкого ветерка. «Действительно, Никита, что это?» – брезгливо проговорил Игорек, глянув в иллюминатор… и пристыженные волны вскоре утихли. Да, как нам не хватает его! Без него плавание превращается в какой-то тяжкий крестьянский труд с перерывами на пьянство и драки. Никакого праздника. Теперь лишь суровый расчет может как-то держать нас на плаву. Я отпихнул Никиту – он стоял на корме, бессмысленно раскачиваясь и икая. Сейчас упадет. Но штурвал мне не выпустить – нужно попасть в продолжение канала: от старания я даже высунул язык.

В Ладогу нам не надо – оттуда доносится свист и рев. Черное небо, черные валы с кружевной «пенкой»! С Ладогой так что повременим. Пойдем по Волхову до Ильмень-озера, до батюшки-Новгорода, и там – преклоним колени, как легендарный Садко, богатый гость. Потом, правда, – припоминаю – он оказался почему-то в подводном царстве, но не пропал и там. Но мы спешить со сказочным подводным царством не станем, побудем пока в реальности. Она у нас и сама по себе довольно причудлива. Я уже подрулил, через разлив Волхова, к продолжению ладожского окружного канала, и вдруг оттуда высунулось какое-то мурло, похожее на гигантское земноводное, гибрид жабы со змеей. А окрестные жители, в лодках и огородах, почему-то совершенно не дивятся тому чудищу, даже не смотрят на него – видно, со стародавних времен уже привыкши к битвам со змиями, плевое дело. Лишь новичку боязно… Змий между тем надвигался. Плоское брюхо летит над водой, под ним дрожит горячий воздух… Судно на воздушной подушке! То, что казалось мне зрачками по всему телу, – всего лишь головы пассажиров за грязным стеклом. Уф! Разгулялись нервы – причем не только у меня. Готовясь к битве со змием, я как-то забыл о друге. А он не только готовился, но сразился. Когда чудище, ревя, поравнялось с нами, Никита решительно качнулся на корме и – прыгнул. И свершилось чудо. Мухи, доселе облепляющие Никитушку сплошь, дрогнули и, храня его облик вниз головой, остались в воздухе, не захотели тонуть и, повисев, двинулись к берегу – а он упал в воду, под надвигающийся «воздушный корабль». С ужасом я смотрел, как трепало его тело в воздушной подушке, растягивая рот, бессмысленно надувая щеки. Оттащит его в город и выкинет там, у Александро-Невской лавры, где находится наш любимый Речной вокзал? Нет. И тело не пригодилось. При входе в канал (в ту часть, которую мы уже прошли) судно выпихнуло Никитушкино тело, его взлохмаченная башка замелькала на глади, оставленной судном, словно приглаженной утюгом, но кипящей мелкими пузырьками. Жив? А что же душа его, улетевшая с мухами? Медленно улетает назад, к Петербургу? Или – то была не душа? «Тело», однако, бойко подплыло к катеру, ухватило сброшенный мною трап, вскарабкалось, оставляя лужи, прошлепало уже босыми почему-то ногами по палубе (ботинки, очевидно, остались в воздушной подушке? Но это, увы, не главная из потерь) и, глянув на меня абсолютно пустым взором (чего еще от тела-то ждать?), сверзилось в каюту и захрапело. «Битва при Волхове» закончена. И даже, возможно, нашей победой: мы вошли-таки в канал!

Оказавшись в тихом, хотя и узком пространстве, я сказал себе: все! Отдыхаем! Пора «слиться с коллективом». Я взял незаконченную еще бутылку «черта» и выпил до дна. Блаженство пришло… Но в глазах как-то потемнело. Ослеп?.. Или, может быть, просто ночь? А раз все равно не видно ни черта, так незачем и рулить – катер, как лошадь, сам отыщет стойло. Мотор бубнил, а я привольно раскинулся на корме, не прикасаясь к штурвалу. Канал узкий, как коридор, и из него мы никуда не денемся – куда-нибудь приплывем. Довольно долго я любовался звездами; мотор мерно стучал. Никакого тебе встречного движения. Видно, в полной тьме по каналу плавают лишь такие романтики, как я. Несколько раз я задремывал, потом просыпался… звезды все те же… значит, все хорошо. В очередной раз приподняв голову, вместо уютных огоньков избушек во тьме я увидел тьму полную. Стук мотора перестал двоиться в берегах, звучал как-то робко и неуверенно… берега ушли? Где мы? А неважно! Везде наши люди – других тут нет. Мысль эта потрясла меня своей глубиной. Я гулко захохотал – и эхо откликнулось, правда, нескоро. Значит, где-то есть берега. Чего волноваться? Счастье, уютность той ночи я помню до сих пор. Находился в полной тьме – но в тишине нашей, в нашей темноте! Какое блаженство. Вдруг звук мотора как-то изменился. А. Все понятно. Сели на мель, дело житейское. Я уверенно слез с кормы, уперся ладошками и стал писать на наш корабль, почему-то не пугаясь бурлящего рядом винта. Порубит? Побоится! Почему, собственно, винт должен бояться? Потому! Безудержная богатырская удаль овладела мной. Я навалился на корму – и катер сдвинулся! И мягко растворился во тьме… Ничего! Догоним. Я поплыл саженками – и, представьте, догнал. Удалось мне это исключительно потому, что катер стоял. Бог спас: кончилась солярка. Ну а зачем нам она, когда все тут и так родное? Я вдруг увидел сбоку от носа блеснувший в воде настил из бревен, спрыгнул на него с чалкой, обмотал ее вокруг крайнего щербатого бревна, потом привольно раскинулся на корме и уснул. Какая разница, где мы? Тут везде хорошо. Может, подумал я, засыпая, то лучший день моей жизни был…

Снился мне еще один день нашей жизни, почему-то он часто появлялся во сне. Еще не имея катера, мы снимали избушку. И вот сейчас, в моем сне, мы вышли из двери в сплошной туман. Игорь и Никита, полиглоты и эрудиты, сразу же вдарились в не законченный накануне спор и, рассыпая вокруг цитаты и научные термины, пошли к реке. Зато мне, не обремененному такой эрудицией, досталась честь заглянуть в сарай, взвалить на плечо кипу удочек, мерно покачивающихся при ходьбе (даже сейчас, во сне, я с наслаждением ощущал это покачивание). Я догонял моих друзей, уходящих в туман, по дороге через широкий луг.