Я делаю глубокий вдох, встаю и несколько секунд колеблюсь. Пистолет – такой легкий выбор…

Очень легкий. Это избавило бы ее от мучений. И в каком-то смысле избавило бы меня.

Я сажусь рядом с Шерил и смотрю на нее сверху вниз. Потом прикладываю руку к ее щеке и говорю:

– Я здесь, Пенни Карлсон. Я вижу тебя. Я рядом. Все в порядке. Я знаю, что тебе больно. Я знаю, что ты ничего не понимаешь. Но я здесь, рядом с тобой.

Это невероятно жестоко. Так жестоко, что я едва могу смотреть на то, что делаю. Но кровезаменителя в капельнице осталось мало, считаные капли – как и обезболивающего в прозрачном пакете. Я сижу и говорю с Шерил. Она отвечает мне тихими, несвязными фразами, а потом начинает приходить в себя, когда действие лекарств заканчивается. Мы разговариваем о ее родителях. Она плачет. Мы разговариваем о солнечном свете, цветах и траве, и о том, как ветер шелестит в листве деревьев. Я пою ей какие-то песни, тихо и ласково. Ближе к концу, когда капельница почти пустеет, Шерил смотрит на меня уже почти совсем осмысленным взглядом и спрашивает:

– Ты здесь, чтобы убить меня? Из-за того, что я сделала с моими детьми? – Ее глаза снова наполняются слезами. – Я их убила. Я это сделала. Зачем он заставил меня сделать это?

Он не заставлял. Я знаю это: не потому, что он мне сказал, но потому, что он гордится своим контролем над людьми. Он заставляет их делать ужасные вещи. Он приманивает их тем, чего они хотят? Как там говорит старая поговорка – «Честного человека не обманешь». Но все мы, на том или ином уровне, бесчестны.

Даже святые совершают промахи.

Я не могу взять Шерил за руку, но касаюсь ладонью ее лба, просто чтобы она чувствовала контакт.

– Пенни, он просил тебя делать еще что-нибудь после той ночи?

– Больно… – произносит она со странным изумлением и делает резкий вдох. Голос ее дрожит, когда она продолжает: – Мне больно, ты можешь это прекратить? Пожалуйста…

– Скоро не будет больно, – обещаю я, и эти слова ранят меня саму. – Он просил тебя сделать еще что-нибудь, милая?

Она плачет. Ее дыхание учащается, становится рваным.

– Я не чувствую своих рук. Я не могу ими пошевелить.

– Все в порядке, – шепчу я и глажу ее по волосам. – Ты можешь ответить на мой вопрос?

Она моргает, сглатывает и говорит:

– Мне пришлось. Те двое… они видели нас на дороге. Мне пришлось сделать это. – Те мужчина и женщина, которых Кеция нашла мертвыми. – Я просто защищала нас.

– Он просил тебя сделать это?

– Он сказал… он просто сказал, что это проблема. Как больно, боже… – Ее голос слабеет, вдохи делаются чаще и мельче. Кожа становится бледной. Она истекает кровью, ее мозгу и другим органам перестает хватать кислорода. – Я не хотела этого делать. Это было нужно. Иначе я потеряла бы все.

Мне не хватает духу спросить ее о Престере. Ни о ком и ни о чем больше. Сейчас я не чувствую ничего кроме ужаса, отвращения и странного, жутковатого сочувствия к ней, глубинного сострадания одного человеческого существа к другому. Я могу только оставаться здесь и быть свидетельницей всего этого.

– Обними меня, – шепчет Пенни. – Мамочка…

Потом она начинает неудержимо кричать. Она вся дрожит. Это ужасно, но я не колеблюсь; кладу ее голову на свои колени и проливаю слезы над ней. Целую ее в лоб и говорю, что все будет хорошо, хорошо, хорошо – до тех пор, пока она уже не может даже кричать и только рвано, судорожно всхлипывает. Пока эти всхлипы не перерастают в тихий хрип. Пока она просто не… уходит.

Проходит целая вечность, прежде чем ее тяжелое, булькающее дыхание наконец-то прерывается.

Я сижу неподвижно. Не слышно ни звука, кроме звона последних капель ее крови, падающих в сток.

Голос Джонатана произносит:

– Кризис проявляет характер. – Я слышу, как замки на двери отпираются. – Любой выбор имеет последствия.

Я заставляю себя заговорить, потому что должна это сделать. Но у меня нет ни малейшего желания разговаривать с ним.

– Это было не правосудие. Это была жестокость. Ты вообще понимаешь разницу?

Ответа нет. Я оставляю лежать на полу тело убийцы, детоубийцы – и, под самый конец, просто отчаявшейся, испуганной женщины, – и дергаю дверную ручку. Может быть, я умру, как только выйду наружу. Может быть, нет.

Мне все равно.

Он показал мне неприкрытый ужас. Ужас того, как мать ради выгоды убивает собственных детей. Ужас ее собственной смерти. Ужас того, как легко сказать: «Она это заслужила», – и какими неизмеримо пустыми будут эти слова. Может быть, кто-то другой может принять это решение. Я не могу.

За дверью обнаруживается коридор. Никаких ловушек. Никто меня не ждет.

Переговорное устройство над моей головой щелкает, и я смотрю на черную металлическую решетку.

– В машине мы играли в игру, – произносит Джонатан. – После того, как она убила своих детей. Эта игра называется «Что ты предпочтешь?» Ты ее знаешь?

– Нет.

– Начинается с мелочи. Что ты предпочтешь: цент или десять центов? Что ты предпочтешь: салат или мороженое? Но с каждым вопросом ставки повышаются. Поэтому в конце я спросил – что ты предпочтешь: пулю в голову или лишиться рук и ног и остаться в живых? Вот это она и выбрала, Гвен. Я этого не выбирал. Выбирала она.

Я сглатываю резкий, жгучий приступ тошноты.

– Это была игра?

– Не совсем. Есть такой шаблон. Плохие люди выбирают жадность и личную выгоду. Когда ты спрашиваешь их: «Что ты предпочтешь: нажать на кнопку и убить кого-то другого или отказаться и потерять миллион долларов?» – угадай, что они выбирают? Люди для них – это вещи, которыми они жертвуют ради собственной пользы. Я не был удивлен тем, какой выбор сделала Шерил. А вот она удивилась тому, что я спрашивал всерьез.

Это логика ребенка. Дерево решений, доступное примитивному компьютеру. Мне плохо, мне жарко, меня шатает. Я вынуждена прислониться к двери. Неожиданно запах крови и разложения бьет мне в нос с новой силой, и я едва не падаю. «Я не могу этого сделать. Не могу».

– Здесь есть и другие комнаты, если ты хочешь посмотреть, что выбрали они, – продолжает он. – Каждый из них был убийцей – неоднократно, много раз. Я считал тебя одной из них. Но ничего страшного, Джина. Ты удивила меня. Никто другой меня никогда не удивлял. Нужна истинная храбрость, чтобы так поступить. Или истинный садизм. На самом деле, я не уверен, что именно ты мне продемонстрировала.

– Я найду тебя, – обещаю я. – Бойся этого.

– С того самого дня я не боялся ничего, – отвечает он.

Я не спрашиваю, с какого дня. Я знаю. В семнадцать лет – господи, в том же самом возрасте, в каком сейчас находится моя дочь! – в тот день, когда умерла его сестра, он перестал быть человеком и стал лишь обитателем собственного тела. С тех пор он прошел длинный путь.