Разве не знает каждый ребенок…

Хитрая улыбка Конроя отвлекла его — как будто они оба шутили. «Эй, парень, что ты собираешься делать этой штукой?»

Разве не…

…Разве каждый ребенок на площадке хоть раз не изображал из собственных пальцев пистолет, говоря при этом «бух»?

Конрой — розовый сгусток на прицеле…

… Разве не знает каждый ребенок, что прицелиться пальцем и прицелиться пистолетом — это один и тот же жест? Поистине божественно — убить при помощи всего-навсего нацеленного пальца! Как волшебник, который произносит заклинание, — достаточно прицелиться и пожелать чьей-либо смерти. Нужно лишь решиться и сказать «бух».

— Бух, — прошептал Майкл и опустил пистолет.

Конрой был уже мертв. Единственное пулевое отверстие в груди — Эми однажды сказала, что удачливый стрелок может убить жертву одной пулей, если попадет в сердце. Уже мертв.

Из крана капало. Кап, кап.

Майкл смотрел перед собой. Мог бы он это сделать? Он уверил себя, что да. Возможно. Смог бы. А потом: конечно, нет.

Он подошел к ванне.

Из отверстия на груди Конроя сочилась темная кровь. Ни пятнышка, ни трещинки на стенах душевой кабинки — пуля, должно быть, осталась в теле. Конрой стоял в ванне, когда она вошла в его массивный торс, вырвавшись из ствола за какую-то долю секунды до того, как погрузилась в тело этого человека — перейдя из одного убежища в другое. Тогда Конрой упал или сел и умер с этим странным выражением лица — не столько испуганным, сколько изумленным. Его кожа была покрыта капельками воды, розовые струйки причудливыми линиями испещрили живот.

Конечно, и здесь нужно было кое-что сделать. Недостаточно, что Конрой мертв, — убийство должно быть объяснено, загадка разгадана, история рассказана.

Поэтому Майкл задернул занавеску, презрительно и в то же время осознанно. Он еще ничего не решил, просто следовал сценарию, который придумал заранее. Закончить. Штанга, на которой висела занавеска, скрипнула.

Осторожно, стараясь не смазать отпечатки пальцев, он вытащил обойму из пистолета, выковырял верхнюю пулю и сунул в карман. Разумеется, пуля, сидевшая в теле Конроя, не совпадет с пулями, выпущенными из «смит-и-вессона» Гаргано, но, чтобы обнаружить это, понадобится тщательная баллистическая экспертиза. Зато не потребуется никаких особых знаний, чтобы сосчитать пули и понять, что в теле Гаргано на одну пулю больше, чем можно выпустить из этого пистолета.

Майкл, приготовившись, обернул руку занавеской и надавил на спусковой крючок. Но пружина была тугая, и пистолет не выстрелил.

В паре дюймов от Майкла занавеска — непрозрачная, ярко-желтая, с цветочным рисунком — качнулась от глубокого, разочарованного вздоха.

Он снова надавил, сильнее. В маленькой ванной с плиточными стенами раскатилось оглушительное эхо, грохот в ушах Майкла сменился звенящим звуком. От отдачи по поврежденному плечу прошла волна боли. Гильза, небрежно брошенная в сторону. Приятный, домашний запах сгоревшего пороха.

Майкл почувствовал, что вошел во вкус, — он давил, давил, давил на спусковой крючок и на сей раз считал, памятуя слова Гаргано. Семь выстрелов. На один меньше, чем можно сделать из «смит-и-вессона» тридцать девятой модели.

Майкл вошел в церковь и осмотрелся, словно намеревался украсть свечи.

Скамьи пустовали. Поодаль друг от друга неподвижно сидели двое стариков. Майкл узнал их — это были прихожане церкви Святой Маргариты. Он тысячу раз видел здесь обоих, когда был ребенком и исправно посещал мессу, но теперь ни за что не вспомнил бы их имен. Они как будто ждали, эти старики, хотя Майкл и не знал, чего именно. Сегодня мессы не предполагалось.

Он скользнул по среднему проходу и тихонько откашлялся, смущенный шуршанием собственной одежды и шарканьем подошв.

На передней скамье, как всегда, сидела мать. Со спины ее поза и осанка показались Майклу старческими. Плечи Маргарет начали опускаться. И все же она по-прежнему оставалась «железной леди» — даже наутро после смерти сына. Она коротко взглянула на Майкла, потом снова принялась смотреть на алтарь. На ее лице не было ни следа слез.

— Ты в порядке, мама?

— Да.

Он сел.

На скамье между ними лежала черная сумочка Маргарет. Большая, из искусственной кожи, с жестким ремешком в качестве ручки. Майкл взглянул на нее и открыл.

Маргарет снова посмотрела на сына, но не стала возражать. Выражение ее лица намекало, что она еще не побеждена, еще не покорилась ему — просто ей было все равно, что именно он найдет в сумочке и что подумает. Ну же, давай, как будто говорила она, посмотри сам.

Майкл открыл сумочку и заглянул в нее. Там, рядом со скомканными носовыми платками, губной помадой, зеркальцем, бумажником и ключами лежал служебный пистолет Джо-старшего. Он лежал рукояткой вниз, точно человек в гамаке. На мгновение Майкл застыл, а потом осознал весь риск и закрыл сумочку. Золотистые шарики застежки походили на скрещенные девичьи коленки. Он положил сумочку на скамью.

Усилием воли Маргарет сохраняла самое будничное выражение лица. Ей нечего было сказать про многочисленные предательства Конроя, про то, что он сделал с ее мужем, сыновьями и Эми. Она не стала объяснять, откуда в сумочке пистолет, из которого, несомненно, была выпушена одна пуля. Брэндан Конрой удивился, увидев, как она целится ему прямо в грудь. Маргарет взяла сумочку и просунула кисть под ремешок.

— Идем, мама, нам пора. Нас наверняка ждут.

— Нас теперь днем и ночью будут ждать, забалтывать до полусмерти, выживать из собственного дома. Прежде чем все закончится, меня уже можно будет нести на свалку.

Майкл встал и протянул матери руку, Маргарет приняла ее — идя по проходу, она кивнула престарелым прихожанам, один из которых, как она шепнула сыну, был пьяница, а второй — донжуан, хотя первый и до сих пор пил, точно бездонный, тогда как донжуанские дни второго давно миновали. У этих двоих, сообщила Маргарет, мозгов не хватит даже на то, чтобы завязать собственные шнурки. Но Господь не торопится прибирать глупцов. Он приходит лишь за хорошими, за такими, как Джо. Только за ними.

— Только за моим Джо, — прошептала Маргарет.

Майкл почувствовал, как она с силой налегла на его руку, и напряг плечо, чтобы поддержать мать.

1963 год и первая половина 1964 года были убийственным временем. Отец Майкла, его брат, Эми, даже Брэндан Конрой, мертвы. Но они не ушли. Майклу казалось, что в любой момент кто-нибудь из них может войти в комнату. Сохранились их вещи — пальто Джо-старшего по-прежнему висело в шкафу в коридоре, в блокноте остались записи, сделанные рукой Эми. Когда газеты сплошь обсуждали Тонкинский залив, Майкл мечтал услышать, как Эми уничтожает их своим бодрым цинизмом. Потом он вспоминал, что она мертва. Эта мысль по-прежнему слегка его удивляла.

И все-таки жизнь продолжалась. Лето и осень 1964 года прошли на удивление спокойно. В присутствии Майкла люди делали вид, что ничего не случилось. Они были подчеркнуто бодры и легкомысленны, но малейшее упоминание о трагедии, любой трагедии, заставляло их запнуться. Окружающих пугала сама мысль о том, что Майкл может заговорить о своих утратах. Они предпочитали бегом проскочить мимо кладбища — а еще лучше вообще забыть о его существовании. Они хотели и впредь притворяться, что убийство никоим образом не способно их затронуть. По правде говоря, Майкл вообще почти ничего не ощущал. Он был спокоен — или по крайней мере нем как камень.