Но Борька — он сидел в пяти шагах на перевернутом ведре — злорадно сказал:

— Ага! Как в книжке. Только захочет Лодик жениться на Стасе Каневской, как тут же секунданты: айда, Севкин, порох готов…

— Сволочь… — вздохнул Лодька. Но страха не показал.

— Тихо вы! — прикрикнул Лешка. — Ну, давайте решать. Согласны на такие условия?

— Я не согласен, — сразу сказал Лодька.

— Вот и получается, что Севкин переср… в штаны, — с удовольствием сделал вывод Гоголь.

— Сам ты в штаны! Просто я не хочу!.. Синий правильно сказал: чего это я должен быть как на поводке у Б… у Арона!

— Конечно, Лодик не должен, — звонко сообщил честный Фонарик.

— Но ведь Аронский тоже будет на поводке, — мягко, даже чуть вкрадчиво, разъяснил Шурик Мурзинцев (похоже, что ему все-таки очень хотелось написать про дуэль в своей «Летописи»). — Глущенко может раздобыть порох первым, и тогда…

— Где я его раздобуду?! Я кто, хозяин оружейной лавки? Я не… — И замолчал на полуслове.

Потом не раз Лодька размышлял о двойственной природе человека. Одна половинка этой «природы» судит о делах обстоятельно и разумно, а другая… будто ее кто-то дергает за ниточки. Как деревянного артиста кукольного театра в Ленинском саду. Кто дергает? Собственная человеческая глупость? Судьба? Какие-то спрятанные в глубине натуры пружинки? Или смутная догадка, что умное поведение — не всегда самое правильное?.. Ну, что стоило Севкину там промолчать? И скорее всего, история кончилась бы ничем. У кого потом была бы охота добывать боеприпасы и все затевать заново! Тем более, что приближались школьные дни с новыми, совсем другими заботами…

Но непонятный и зловредный «кто-то» Лодьку дернул за язык…

А может, и не зловредный. Может, понимающий, что, если пружина заведена, механизму следует раскрутиться до конца. Чтобы он, Лодька Глущенко, мог потом приходить в свой двор на Герцена, не пряча глаз. Чтобы его бывший друг Аронский не ухмылялся при встрече. Чтобы честный и храбрый Фонарик не смотрел на Лодьку, как сейчас, с жалостным пониманием (или это лишь кажется?). Чтобы потом, наткнувшись в какой-нибудь книге на историю про дуэль, не краснеть, не сопеть в подушку…

Лодька сказал:

— Подождите. Я попробую… Я не точно, но попробую. Честно… Только потерпите около часа… Леш, сколько времени?

Тот глянул на часы.

— Двадцать минут одиннадцатого…

— Я пошел! — и он посмотрел на свой пистолет, который оставлял здесь, на плахе, как залог возвращения.

Но нашелся один, Гоголь, все равно хмыкнул:

— А не смоешься?

— Как тебе не стыдно, — сказал ему Фонарик. А Валерка Сидоркин выразился прямее:

— Чурка ты, Гоголь.

И Гоголь почему-то не возмутился, не потребовал: «А ну повтори!» А Вовка Неверов снисходительно успокоил всех:

— Севкин не смоется, он не такой… Да и куда ему деваться?

На два заряда…

В самом деле, куда ему было деваться?

Сам ведь написал в прошлом году:

…Но все-таки в вопросах чести

Средь них немыслим был изъян…

Знал ли тогда, что придется на деле подтверждать свои слова? Хотя и не кавалергард, а все равно…

Конечно, теперь многие говорят, что дуэли — это глупость. Что нельзя рисковать жизнью из-за брошенных в горячке слов или каких-то необдуманных поступков. Или даже обдуманных… Но ведь Пушкин так не считал! Поехал на Черную речку!..

Ну, а почему он, Лодька Глущенко, считает, что дело у него кончится как у Пушкина? Из-за совпадения? Из-за того, что он родился после смерти Пушкина ровно через сто лет? (То есть сто лет и один день, но в этом еще более «предсказательный смысл».) Да ерунда это! Скорее всего, Борька промажет. Небось, руки будут трястись — не так-то легко стрелять в живого человека! У Джека Лондона про это даже специальный рассказ есть… А если и не промажет? Скорее всего, дело кончится царапиной или неглубокой дыркой в плече. Больно, ну да ладно, забинтуют. Зато будет чем гордиться… А если даже в голову, то едва ли пуля пробьет кость… Тьфу ты, чушь какая, ничего такого не будет!

А сам Лодька, конечно же стрелять в противника не станет. Даже не потому, что друг, хотя и бывший. Вообще стрелять в живого человека — это… В общем, такое, что потом не будешь спать ночами. На фиг Лодьке нужны всякие душевные терзания, Аронский того не стоит. Лодька гордо выпалит в воздух, вот и все…

Вот с такими мыслями Лодька добирался до Казанской улицы, где жил Лев Семенович Гольденштерн. Сперва, экономя время, он поспешил на улицу Республики, потратил шестьдесят копеек на автобусный билет, доехал до Аккумуляторного завода и там, на больших часах, увидел, что дорога заняла всего двенадцать минут.

Еще через пять минут Лодька спешно подходил к воротам знакомого дома.

К этому времени он почти успокоился. Теперь все, что должно было случиться, представлялось, как игра. Потому что «ну, не может быть ничего страшного, нету для этого страшного никаких шансов, и нечего тут переживать и вздрагивать». Видимо, очередной запас переживаний просто оказался исчерпан…

Лишь бы Лев Семенович оказался дома! И лишь бы не отказал в просьбе. Ну, а что такого? Ведь под Новый год он Лодьке сам предложил щепотку пороха, чтобы смешать с железными опилками и устроить фейерверк. Конечно, доза была смехотворная и безопасная и были слова «ты только соблюдай осторожность», но ведь и сейчас нужно всего-ничего. Сколько там в зарядах двух патрончиков малопульки? На дне наперстка! А Льву Семенычу Лодька скажет, что решили испытать жестяной самолетик с реактивной тягой, поджигать будут издалека, электрической искрой от батарейки…

Дверь оказалась заперта.

Вот невезенье!.. А почему Лодька решил, что Лев Семенович будет в воскресенье сидеть дома? Небось, пошел на охоту за «фотосюжетами»…

Что теперь делать-то?

Может, скоро придет?

Лодька встал на цыпочки, нащупал на косяке ключ от двери. Он, Лодька, давно уже был здесь свой человек. «Ты, голубчик, если не застанешь меня дома, отпирай и заходи. И включай увеличитель или выбирай книгу, какую хочешь. Только, уходя, оставляй на всякий случай знак, что был здесь…» Лодька так и делал уже несколько раз…

Пустая квартира пахнула навстречу смесью знакомых запахов: химикаты, старые книги, пересохшее дерево половиц… Лодька прошел в дальнюю комнату, сел в кресло. Старые часы с отчетливым щелканьем качали на маятнике тусклый медный блик. Без двадцати одиннадцать. Щелк-щелк…

Потом стало без семнадцати…

Люди и звери смотрели на Лодьку с многочисленных снимков. Кто сочувственно, кто непонятно… Немец с автоматом то ли в страхе, то ли в недоумении округлил влажные губы… Строгая мама Льва Семеновича глядела с осуждением: что это вы там задумали? Сам девятилетний Левушка был, как всегда, спокойно беззаботен, смотрел куда-то в «свои дали». Искорки в глазах. И вообще снимок был очень четкий: каждый волосок был виден в Левушкиной челке, каждая ниточка вышитого на матроске якоря, каждый стежок штопки на коленке рубчатого чулка (Лодька опять вспомнил Альку Фалееву)… А часы вздрогнули и негромко проиграли три четверти часа. Без пятнадцати одиннадцать.