Между тем, время идет, и пока россиянин пытается невротическими способами справиться с невротической виной, его реальная вина усугубляется — ведь теперь придется отвечать не только за коммунистическое прошлое, но и за то, что он позволил прийти к власти нынешнему олигархически-клептократи-ческому авторитарному режиму и за его внутриполитические и военные преступления.

Преодоления прошлого в России так и не случилось. Призыв Тенгиза Абуладзе к покаянию остался без ответа. Если бы оно произошло, возможно, сейчас мы жили бы в другой стране, и мировая история складывалась бы совсем по-другому. Политический режим в постсоветской Росси постепенно эволюционировал — от ельцинской либеральной автократии с демократическими тенденциями, которая имела шансы при определенных условиях развиться в подлинную демократию, к авторитаризму правого толка с отчетливыми тоталитарными тенденциями. До 2011 года режим активно использовал декорации в виде фиктивных демократических институтов, особенно в период президентства Медведева. В реальности, скрываясь за либеральной риторикой, режим осуществлял свои обычные действия — распиливал «бюджет», подавлял тех, кто пытался сопротивляться коррумпированной бюрократической системе (дело Магнит-ского), развязывал войны (война с Грузией). После 2011 года декорации были фактически отброшены (за исключением периодического спектакля псевдовыборов с заранее определенным списком марионеточных партий и кандидатов), и его сущность предстала в обнаженном виде. То, что мы наблюдали, начиная с 2012 года, — это идущий семимильными шагами процесс сужения круга гражданских прав и свобод, неподотчетность и безальтернативность власти, с одной стороны, на фоне апатичного равнодушия и пассивности либо молчаливой поддержки основной массы населения, с другой.

Это подтверждает идею о том, что прошлый исторический опыт нельзя просто отрицать, притвориться, что его не было, или что он уже не имеет значения. Он все равно даст о себе знать, может быть в самый неожиданный момент. Еще раз процитирую Б. Гроппо:

«Опыт самых различных стран показывает, что забвение — как добровольное, так и насильственно навязываемое — даже в самом лучшем случае оказывается лишь временным решением. Это решение может быть эффективным на определенном, иногда длинном, иногда коротком временном отрезке, но эффект никогда не длится вечно. Рано или поздно наступает момент, когда общество снова оказывается лицом к лицу со своим травматическим прошлым, которое оно пыталось вытеснить»[319].

Вытесненные из коллективной памяти террор и насилие советского прошлого вновь и вновь дают знать о себе на разных уровнях жизни государства и общества — в виде войн и нарушений прав человека, исчезновения людей в Чечне; войны с Грузией; гибридной войны на Украине; систематических нарушений закона при борьбе действующей власти с оппозицией; политических убийств; появления новой плеяды политзаключенных; принятия негуманных, абсурдных и неконституционных законов органами госвласти; применения пыток в отделениях полиции; подавления любого человека, который выразил несогласие с правилами коррумпированной бюрократической системы. Т. е. в виде всех традиционных «прелестей» политической диктатуры. Правда современный средний россиянин, как и его предшественник советского времени, предпочитает этого не замечать, как будто этого не существует или является неотъемлемой, неприятной, но нормальной частью жизни.

Но что еще более опасно, невыученные уроки прошлого привели к ренессансу имперской мифологии. Как говорит Г. Михалева:

« в нынешней России, вместо осмысления истории 20 века во всей ее полноте и трагизме, возрождается советский державно-патриотический миф, представляющий отечественную историю в виде череды славных и героических свершений. В этом мифе нет места ни для вины, ни для ответственности — его конструкторы и носители не осознают самого факта трагедии. Многие российские граждане не в состоянии более или менее объективно оценить не только степень исторической ответственности Советского Союза перед нашими сегодняшними соседями, но и масштабы катастрофы, постигшей саму Россию. В итоге, история становится инструментом для достижения сиюминутных политических целей, оружием в руках людей, которым, в сущности, нет дела ни до национальной памяти других народов, ни до трагедий, пережитых их собственными народами, ни до прошлого вообще»[320].

И пока вина отрицается, она отнюдь не прекращает свое существование, а возрастает.

В нынешней ситуации совершенно нереалистично строить какие-либо конкретные прожекты по преодолению советского тоталитарного прошлого на государственном уровне. Но прежде всего, должно произойти нечто такое, что заставит задуматься о том, что происходит в стране большое количество людей. Как сказал Владимир Сорокин: «Покаяние может быть лишь после потрясения. Это не микстура, которую можно дать. Я думаю, что добровольно здесь не будет покаяния. Чтобы покаяться, надо сначала сильно шмякнуться, набить шишку и, потирая ее, спросить себя: в чем же была моя ошибка? Для покаяния надо увидеть себя со стороны целиком и без прикрас». Безусловно, преодоление прошлого будет возможно только после смены нынешнего руководства страны и политического курса. Этому процессу будет способствовать установление дружеских отношений и диалога с демократическими странами. Ведь как показал исторический опыт, преодолению тоталитарного прошлого способствовало желание стран, в которых оно проводилось, интегрироваться в сообщество демократических государств. Напротив, те, кому такая интеграция не на руку, будут категорически против межкультурного диалога и нравственного обновления.

Что касается воспитательных мер, видимо будет необходимо то, что Теодор Адорно назвал демократической педагогикой. Как писал Адорно, «прояснение произошедшего должно противодействовать забвению, которое слишком легко соединяется с оправданием забытого»[321]. Демократическая педагогика, по Адорно, должна обращаться не только к фактам, но в первую очередь к личности носителя тоталитарной идеологии. В отношении преодоления антесемитизма как составляющей части нацистской идеологии, он писал: « в той мере, в какой мы хотим бороться с ним внутри субъектов, не следует слишком многого ожидать от ссылки на факты, которые они зачастую не подпускают к себе или нейтрализуют, называя их исключениями. Скорее, предметом аргументации необходимо делать самих субъектов, к которым мы обращаемся. До их сознания следует довести механизмы, формирующие в них расовые предрассудки. Проработка прошлого, понятая как просвещение, по своей сути заключается в подобного рода обращении к субъекту, в усилении его самоуверенности и тем самым и его «я»[322]. Применительно к нашей ситуации, слово «антисемитизм» можно заменить на слова «особый путь» и другие.