* * *

После обеда в субботу Государь совершил прогулку. Он нуждался в отдыхе, потому что дела государственные требовали от него сверхчеловеческих усилий. Он был Самодержец не только по титулу, но и по существу. Та мистика, которая определяла путь его царского служения и над которой передовая общественность изощряла перлы своего будничного острословия, заставляла его постоянно, напряженно трудиться. Чтобы не надорвались силы, он должен был на час-другой удаляться от тяготеющих забот и волнений. Государь любил прогулки, любил ходить пешком, в молодости ездил на коне, в Ставке выезжал на автомобиле.

Бобруйское шоссе бежало по живописным местам. Чередовались белые поля, запорошенные снегом перелески, сосновые рощи, среди которых невестами белели березы, темнели вдали деревни, синие купола церквей. Дул ледяной ветер. В поле курилась снежная пыль. Серые, мутные тучи неслись быстрым потоком. Государь был в походной рубахе, без пальто и в фуражке. Свита пожималась от холода, все были без шинелей, но никто не посмел спросить молчавшего Царя, почему он вышел так легко одетым. Всю дорогу Государь молчал и задумчиво смотрел по сторонам.

Первую остановку сделали у часовни в память Отечественной войны. Государь видел этот памятник, но, очевидно, его влекло какое-то возбуждающее чувство — постоять здесь, прикоснуться душой к прошлому, может быть, умиленно почувствовать гордость перед подвигами русского народа в великих испытаниях, получить для себя мужество и силу в борьбе. Давно отгремели великие события. В этих местах в августе 1812 года корпус Раевского дрался с превосходящими силами Даву и Мортье, сдерживая напор. Французы прорывались к Смоленску, чтобы отрезать путь отступления для Русской армии, окружить ее и уничтожить. Им этого не удалось.

Государь обошел вокруг часовни по глубокому, неразбитому снегу, утопая в нем. Он казался еще меньше ростом. Защитная рубаха сидела на нем мешковато, грубыми складками; широкие темно-синие шаровары, помятые и потертые, были вправлены в короткие голенища боксовых сапог. Царь не любил щегольства; может быть, сознательно хотел приблизиться внешним видом к народу, к русскому солдату. Внешне — в нем не было никакого величия. На посиневшем от холода лице, с большими темными, почти черными кругами под глазами, резко проступали морщины и складки кожи. Кажется, был обыкновенный, уставший человек, которого одолевали тяжелые думы. Но величие было; это чувствовали даже господа из свиты, — было величие внутреннее, духовное.

— Вот картина, достойная кисти художника, — сказал лейб-медик Федоров, обращаясь к Мордвинову. Он растирал руками замерзшие уши и бил нога об ногу, чтобы согреть закоченевшие кости. — Надо духовно перенестись к прошлому и соединить его с настоящим. Запорошенное, пустынное, молчаливое поле, где когда-то кипел горячий бой и лилась обильно кровь. Ни одного человека не осталось в живых, только безвестные могилы — незаметные бугорки земли. Но что-то осталось и незримо живет; что-то вот тянет нас сюда; что-то неслышно говорит нам, да так, что в душе пламя и плакать хочется… Прошло столетие, и это поле обходит Царь земли Русской…

Федоров помолчал немного, сделал несколько резких движений плечами, несколько взмахов, потер лицо и русую бородку и опять обратился к сумрачному Мордвинову:

— С кем только не дрался русский народ? Сколько надо было борьбы, чтобы отстоять свое существование, чтобы из отдельных племен, из отдельных враждующих княжеств создать великую империю. Стоит только оглянуться назад и представить мысленно позабытую зипунную Русь, чтобы побежали картины: представьте себе — степной город, розовеющий рассвет, городскую стену, на которой плачет Ярославна, а где-то к Каяле идут по степям полки Игоревы. Через два столетие на Куликовом поле у Непрядвы происходит великая битва с татарами. А ближе к нам поток двунадесяти язык во главе с Наполеоном. Устояла Россия. Неужели не устоит теперь?..

Мордвинов ответил озлобленно:

— Все это было, прошло и быльем поросло. Остался по названию Федот, да не тот. Как непутевый сын, русский народ размотал наследство. Все ценности переоценил, все охаял, ко всему подошел по-новому. В упадке религия, семья, искусство, нравственность. Модным стал Маяковский в разноцветной кофте; кумиром — Блок с ненавистью к монархическому режиму; героем дня — подпольщик, мечтающий о великом разрушении, и общество «огарки» с откровенным развратом. Мы летим к черту, под откос, в грязную вонючую яму. Мы жертва разложения, соблазнов, масонов и евреев. Таинственная рука уже пишет: «мене, текел, фарес»…

В лесу Государь сошел с машины… Вековые деревья стояли по сторонам дороги. Шоссе под снегом было гладко накатанное, почти зеркальное. Государь шел быстрыми шагами. Изредка встречались крестьяне. Не все узнавали Государя, а узнавшие останавливались, снимали шапки, низко кланялись и во все глаза смотрели на него, как на божество. Несколько раз Государь останавливался, вступал в короткие разговоры. Один старик с библейской бородой привлек его внимание:

— Надень, отец, шапку, давай поговорим…

Он спросил имя, фамилию, из какой деревни, как живет, большая ли семья, как он узнал его?

— Государь-батюшка, в горнице, около божницы, у меня висит твой портрет. Какой бы я был русский, если бы не узнал своего Царя. Какой бы я был сын Отечества, если бы мне сердце не подсказало, что передо мною отец!..

Четверть часа разговаривал с ним Государь, на прощанье подал руку, которую тот благоговейно поцеловал. Встреча Царю была приятна. Долго сумрачно молчавший, он сказал свите:

— Давайте закурим и пойдем дальше…

— Я пройдусь по этой дороге один, а вы оставайтесь здесь и ждите меня, — сказал Государь Воейкову и свернул на боковую аллею. Узкая просека уходила вглубь леса. По снегу виднелся едва пробитый след пешеходов. Пошел медленно, опустив голову. Дым от папиросы расплывался синим облачком. Свита осталась на большой дороге; некоторое время следили, как удалялся человек в защитной солдатской рубахе, и затем разбрелись. Воейков и Граббе гуляли поодиночке. Граббе, красивый, холеный, с пышными усами, в нарядной черкеске и мохнатой черной папахе, ходил, насвистывая марши. Федоров, Мордвинов и Лейхтенбергский маршировали быстрым шагом, стараясь разогреться.

— Государь очень страдает, — сказал Федоров. — Сегодня жаловался на дурной сон и на тяжелое, гнетущее состояние духа. Он получил сведение, что заболела третья дочь — Анастасия Николаевна. Во дворце теперь настоящая больница.

— По человечеству, его жаль. Но он сам виноват, — отозвался Лейхтенбергский. — Царю нельзя быть таким мягким. Наш россиянин любит твердость; простит и оправдает крутой нрав, но не поймет и не оценит мягкость и слабость. Твердая власть — это вовсе не есть реакция; во всяком случае — не всегда есть реакция. Великий князь Александр Михайлович сказал как-то, что он еще не встречал человека,