Он выглядел смирной овечкой, одна невинность; но по лицу было видно, что он не все сказал, и что это ему сказать не просто:

— И еще, не говори Линне. Ты знаешь, как она реагирует… Она не любит, что мы ходим к дому Весселя. Боится сплетен и разговоров… Когда придешь, положи в сарае.

— All right, — заверил я его, стараясь держаться, как подобает истому мужчине. Было в дяде Кристине нечто такое, что не позволяло думать о нем плохо. И подозревать его тоже было нехорошо, невзирая на его вчерашние действия позади амбара. Он хотел чинить крышу. А почему бы и нет? И был в «комнате Марии» по законному делу. Несмотря ни на что он честный труженик, крестьянин, папин брат, моя дядя, которого я всегда горячо любил, и ничего незаконного не было в его намерениях. Я готов был ему услужить, дать взаймы свой нож, к примеру, хотя был уверен, что он воспользуется им не в добрых целях. Он посылает меня в магазин, я обязан купить игрушку для малышки Ханны, и еще он утверждает, что тетя Линна боится сплетен. Нет, что бы то ни было, но подозревать его я не мог, во всяком случае, не сейчас, когда он стоял и доверительно мне улыбался.

Я взял старый велосипед и покатил по дороге в центр, раздумывая над тем, что он сказал бы, если бы знал, что вчера Катрине поцеловала меня. Да, меня, а не его! Несмотря на его мужскую силу и кажущуюся молодость. Меня!

По обеим сторонам узкой дорожки богатым зеленым ковром раскинулись поля. Ветер рвал свежую листву с кудрявых березок у столбов, где кончались владения дяди Кристена и где не так давно стояла изгородь. На небе копились тучи. Меня мотало из стороны в сторону, потому что непривычно было сидеть на высоком сиденье. Цепь звенела, когда я нажимал на педали. Центр находился в полутора километрах, но дорога шла все время под горку. Я с наслаждением слушал, как трещит гравий под покрышками. Несколько раз меня уносило в сторону. Певуче пели дубы. Дул сильный ветер… Меня все это устраивало: немного бури, немного ветра и дождя… то, что надо для жителя леса!

Катрине. Сомнения нет, у нее серьезные намерения относительно моей особы, иначе к чему поцелуй? Вероятно, она любит меня, потому что я люблю ее больше всего на свете.

11.

Когда я, выполнив поручение дяди Кристена, выходил из магазина, то натолкнулся на Герду Бергсхаген.

— Привет, Петер, какая неожиданность! — воскликнула она, снимая хозяйственную сумку с руля.

— Привет, Герда, — ответил я немного смутившись, но быстро овладев собой. Немного, конечно, нервничал, но, чтобы она не заметила этого, специально повернулся к ней спиной, прикрепляя на багажнике коробку с гвоздями и пакет с пластиковой уткой ярко-оранжевого цвета для малышки Ханны. Медведей не было.

— Подождешь меня? Поедем домой вместе?

Я согласился ждать.

Потом мы ехали на велосипедах домой бок о бок, мимо автобусной остановки, заправочной колонки, ехали медленно, вставая при каждом подъеме.

— Придешь, Петер, на праздник святого Улава? — спросила она, когда мы проезжали мимо зеленой лужайки перед Домом культуры.

— Возможно… наверняка.

— Праздник будет на славу! Ведь Карльсены играют.

— Ага?

Я не знал, кто такие Карльсены.

— Они молодчага! Уже пластинку свою выпустили!

Потом мы снова ехали молча.

— Мне сказали, вчера ты была у нас, — спросил я невинным голосом, будто не знал, зачем она приходила.

— Да, — она покраснела. — Я думала, ты поможешь мне.

— Пожалуйста.

— Как у тебя с английским?

— Неплохо.

— Поможешь написать письмо в Англию?

Так. Возлюбленный в Англии. Летнее прошлогоднее увлечение. Я бы приревновал ее, если бы относился к Герде несколько иначе.

— Конечно, помогу.

— Спасибо тебе, Петер.

Она благодарила меня так энергично, так горячо, что дала повод подозревать, что вопрос был задан неспроста, скрывал нечто большее, но подул ветер и растрепал ее волосы так, что я не мог поймать ее взгляд и отгадать ее настроение.

— Приходи, когда тебе удобно. Или я загляну к вам.

Белая дорога была неровной, то ползла вверх, то спускалась вниз, извивалась между светлыми полями и темными тучами, скапливающимися на гребне холма. Но мы словно не замечали непогоду, ветер рвал наши слова и получались одни только нечленораздельные звуки. Надвигалась гроза.

— Я разговаривала с Катрине сегодня утром, — сказала она, и теперь настал мой черед покраснеть. Сосредоточенно уставился на руль, чтобы не заметно было выражение счастья на лице при воспоминании о проведенном вечере, и еще я ужасно боялся, что Катрине могла забыться и выдать самое сокровенное из всех наших тайн.

— Она рада была, что ты навестил ее. Сказала, вы говорили о многом. Просила передать привет, если увижу.

— Да? Спасибо.

Удалось изобразить равнодушие на лице, но голос выдал, прыгнул на октаву выше.

— Я думаю, она неравнодушна к тебе, Петер…

Она засмеялась до странности возбужденно, громко-прегромко. Может, выражение на моем лице было несуразным?

— Ну что ты говоришь…

Я побагровел, глаз не смел оторвать от руля; «неравнодушна к тебе» звучало замечательно, по-старомодному, служило доказательством, подтверждением моего состояния.

Она помолчала и добавила:

— Катрине красивая, правда?

— Да. Может быть. Не самое худшее.

Я хотел бы гимны петь в честь Катрине, но разоблачать себя не смел.

— Я думаю, что она самая красивая из тех, кого я знаю, — вздохнула Герда и убрала с лица свои медного цвета волосы.

Началась неровная холмистая местность, и мы сошли с велосипедов, шагали рядом, подбрасывали ногами мелкие камешки, рулили велосипеды, втаптывали клубы пыли в гравий, изо всех сил старались смотреть только вперед.

— Что будешь делать после школы? — спросила она, когда мы довольно долго молчали и голова, казалось, наполнилась ветром и звуками шагов по гравию.

— Не знаю еще… Учиться дальше. Нет, не знаю.

Я, действительно, не имел представления, что буду делать. Особенно меня ничто не интересовало, особого таланта у меня тоже не было, я знал это, и одна только мысль распланировать все лет на десять вперед, если не на всю жизнь, действовала угнетающе. Я едва ли в состоянии был сказать, кто я такой в ближайшие дни.

— Ты, вероятно, будешь учиться, станешь доктором или что-то в этом роде.

В сельской местности принято было говорить «доктор», а не врач. Я был согласен с ней, я тоже думал, что создан для большого полета, несмотря на потрясающее свое несовершенство. Но, разумеется, об этом не принято говорить.