Ромео кладет документ в дешевую черную сумку, еще одно бесплатное приобретение, сделанное на племенной конференции по безопасности, где он стал свидетелем освоения сотрудниками племенной полиции грантов Министерства внутренней безопасности, заключающегося в том, что они практиковались в сковывании друг друга наручниками. Кроме похищенного документа, в сумке лежат десять герметичных контейнеров с просроченной лапшой, к которым прилагаются пакетики с приправами. К ним он только что добавил три черничных йогурта, похищенных в холодильнике персонала больницы. Ромео направляется в католическую дневную школу в расчете на остатки обеда — раньше ему там нередко удавалось чем-нибудь поживиться. Если бы Ромео смог раздобыть что-то мясное и положить в лапшу, плюс, пожалуй, одна-две вялые морковки, у него получился бы знатный суп. Лук тоже бы не помешал.

Ромео удается позаимствовать дряхлый огурец и черствый кусок жареной курицы, но это ничего: в супе она станет мягче. И в вареном огурце тоже нет ничего плохого. Вернувшись домой, он включает телевизор и электроплитку. Чувствуя себя хранителем домашнего очага, он ополаскивает эмалированную кастрюльку в раковине, находящейся в ванной комнате. Потом открывает три пакета с лапшой, добавляет к ней воду и приправы, режет огурец на куски. Позади него телевизор показывает Си-эн-эн. Диктора, похоже, заклинило на словосочетании «желтый пирог»[219].

— Желтый пирог, — поет Ромео. — Вейохейо-вейохейо. Желтый пирог… Желтый пирог… От тебя заболит мой зубок.

Затем, при мысли обо всех желтых пирогах, съеденных им на поминках, причем всегда с шоколадной глазурью в форме крошечных выступающих завитков, к нему приходит ностальгическое настроение. Уютно устроившись перед телевизором, Ромео мысленно возвращается к тому далекому времени, когда он ходил в гости к миссис Пис и получал куски пирога из рук маленькой Эммалайн. Если бы он заявил о своей любви к ней после того, как они выросли, имело бы это значение? Предпочла бы она его, а не Ландро? Каждый год она удалялась от него все больше и больше. Увы, он принадлежал совсем другой лиге. Не то чтобы его теперь особо заботило, в какой лиге он находится, если дело касалось женщин. Одиночество — моя наркота, думал он. LOL. С этой аббревиатурой он познакомился на работе. А вот в старые времена у него был шанс. Тогда все считали его умным. Тогда она его угощала, собственноручно передавая кусок пирога на цветастой тарелочке. Он так и ощущает тающий ванильный вкус сочного ломтика. Ее нежность словно перетекала в его сердце и до сих пор хранится в нем. Он это чувствует. И он не под кайфом, просто живет с этим воспоминанием.

Нужно не просто разоблачить Ландро, вдруг думает он, уставившись на стену, отображающую его детективную деятельность. Нет, требуется нечто большее. Возможно, установить истину. Я не просто покрытый струпьями отверженный. Люди должны знать.

Варево, закипев, шипит, переливаясь через край. Ромео торопится спасти ужин. Он достает свою ложку, старую тяжелую металлическую ложку из государственной школы. Взявшись тряпкой за ручки кастрюльки с супом, он снимает ее с плитки и переносит на сложенное полотенце, постеленное на полу рядом с креслом. В ожидании, когда суп остынет, Ромео переключается на новости. Снова желтый пирог. Порошок урана. Итальянский, что ли? Военная разведка. Что? Видимо, Саддам купил урановый порошок в Нигере. Пресловутый желтый пирог, который выглядит именно так, как называется. Желтый пирог, используемый для производства ядерного оружия. Затем на экране появляется Маккейн, и Ромео откладывает ложку. Политик говорит, что Саддам представляет собой явную и непосредственную опасность и что его стремление приобрести оружие массового уничтожения вызывает у него, Маккейна, уверенность в том, что Саддам будет его использовать.

При этих словах Ромео кивает и всасывает лапшу. Маккейн много страдал и выжил. Он знает, о чем говорит. Ромео любит произносить его имя, оно звучит так по-ковбойски. Маккейн никогда бы зря не подверг молодых американцев опасности. Ромео подносит к губам остывшую кастрюльку и пьет суповую жижу.

Документ, который ему было так нелегко выкрасть, все еще лежит в сумке с племенной конференции по безопасности. Как раз перед тем, как впасть в порожденную сытной едой сонливость, Ромео вспоминает о нем. Он подтягивает сумку к матрасу, включает лампу, достает из файлика листы бумаги и просматривает отчет коронера о несчастном случае, произошедшем около трех лет назад на территории резервации, всего в нескольких десятках ярдов от ее границы. Его глаза слипаются. Он едва различает буквы. Ромео и так имеет представление, о чем говорится в отчете, зная это из разговоров, записи о которых он разместил на стене. При желании он даже способен мысленно увидеть, что именно произошло. Но ему этого не хочется. Зачем? Он отталкивает от себя документ, черную сумку, ответственность, которую взял на себя. Он отталкивает от себя тот факт, что его страна, похоже, стоит на пороге войны. Потом, когда он уже находится на полпути ко сну, его вдруг осеняет догадка.

Они просто не обо всем осмеливаются сказать. Речь скорее идет о сонной, а не о бедренной артерии, о чем-то большем, чем эти пробирки и пироги. Кондолиза[220], ее глаза блестят, когда она выговаривает слово «заигрывает», как, например, во фразе «заигрывать с террористами». Образ Саддама, играющего в песочнице на фоне рушащихся Священных Башен. Они знают что-то, чего не говорят общественности. Не хотят паники. Маккейн знает, в чем дело. Маккейн, должно быть, уверен, что башни — только начало. За всеми этими жалкими попытками утаить настоящее положение вещей должна скрываться реальная правда, такая страшная, что, если она откроется, может начаться крах фондового рынка. Но что, если эта правда — дутая? Что, если за ней нет ничего, кроме гордыни, денег или тому подобной ерунды?

Ромео знает, какие игры начинаются, когда срок годности товаров истекает и их надо использовать поскорее. В кафе, например, начинается странное увлечение сельдереем или в ход в невиданных количествах идет тапиока[221]. В больнице тоже имеются лекарства, полезные лишь до определенного месяца. Что, если…

Что, если у кучи военного барахла тоже истекает срок годности?

Бреши

Лежа на односпальной кровати, положив под голову жесткую синтетическую подушку, отец Трэвис пытается уснуть. Натянув повыше шерстяной пендлтон, ярко-бирюзовое одеяло «Вождь Джозеф»[222], подаренное ему Айронами, когда он благословлял брак Ландро и Эммалайн, священник наконец сдается. Он открывает глаза и всматривается в мягкий сумрак, царящий в комнате, который, как ему кажется, то поднимается, то опадает.