Появление плакатов встретили торжествующим криком.

И хотя в пятнадцать минут уложиться с подготовкой было невозможно, психологический расчет оказался верным: враждебность и возмущение хоть на какое-то время оказались оттесненными, долголетняя привычка ждать и терпеть взяла свое.

Даже давка у открывшихся дверей храма Воскресения не перешла в самоубийственное озверение. Проталкивались настойчиво, но без ненависти друг к другу, а оказавшись внутри, даже притихали. Оглядывали свежие росписи, бронзовое распятие на стене, иконы. Теснились к алтарной решетке. Без электрической подсветки внутренняя отделка выглядела мрачнее, торжественнее, отдавала стариной, Средневековьем. Косые лучи тянулись от витражей разноцветными столбами.

И когда наконец отец Аверьян поднялся на возвышение, когда обвел ряды поднятых к нему лиц — молодых и старых, черных и белых, раскосых и голубоглазых, гладкокожих и морщинистых, бородатых и размалеванных татуировкой, ждущих откровения и просто жаждущих Невероятного, — на какую-то минуту показалось, что вот — вот уже случилось чудо приручения, чудо слияния пастыря и паствы, которое одно могло спасти их всех, подчинить разумной воле, отвести придвинувшийся вплотную хаос.

— Братья и сестры мои, — сказал отец Аверьян, подняв к губам мегафон. — Как хотел бы я дожить до того дня…

В наступившей тишине выстрел хлопнул отчетливо и звонко.

Остролицый юнец на хорах застыл на мгновение, словно специально для того, чтобы все могли рассмотреть не только ствол снайперской винтовки, но и форму охранника. Потом вздел два пальца, растопыренные в виде победной рогульки, исчез.

Жалобный вопль попадьи, кинувшейся к телу, на долю секунды обогнал, вырвался вперед, но тут же канул, растворился в захлестывающем реве.

Таборяне подмяли тонкую цепочку охраны, хлынули вперед, обрушили решетку.

Струи слезоточивого газа ударили им в лица.

Раскатисто полоснула автоматная очередь.

Несколько человек в первых рядах упали, о них стали спотыкаться напиравшие сзади. На секунду пространство вокруг алтаря расчистилось, и Макс, ринувшийся в кучу барахтающихся тел, сумел извлечь из нее окровавленного Умберто, за рясу оттащил к подготовленной баррикаде.

Весть об убийстве проповедника стремительно вырвалась за пределы храма, неслась по многотысячному людскому морю, обрывала последние удерживающие стропы — надежды, почтения, веры, — выпускала зверя на волю.

Толпа ринулась на штурм.

4

Лейда приехала в Архив днем раньше только для того, чтобы забрать кое-какие записи и вещи из своего кабинета. Но бумаг оказалось гораздо больше, чем она думала. Некоторыми она зачитывалась, попадались интересные идеи, наброски, которые вдруг захотелось отложить, обдумать потом. Понадобились разноцветные папки, чтобы уж рассортировать все как следует. Кроме того, заходили сотрудники — поболтать, поздравить, попрощаться. Нет, она не увольняется совсем, возможно, просто уходит в длинный отпуск. Вы же понимаете, такое событие! Предстоит встреча с сыном, хлопоты по его устройству здесь.

Разговоры и сборы затянулись допоздна — она решила заночевать в Архиве.

Рано утром пришла Сильвана, присела рядом на кушетке:

— Не разбудила? Я вчера не могла заскочить, мы вернулись слишком поздно. Аарон все пытается развлечь меня. Нелегкое это нынче дело. Когда твой самолет?… А в Стокгольм когда прилетает?… Они уже знают, будут встречать?… Ты звонила им?

— Два раза. Первый раз ничего толком не поняла. Потому что ревела весь разговор, не могла остановиться. Как Илья скажет «мама» — у меня слезы. Я ему говорю: «Не произноси этого слова». Он не понимает, думает, и здесь какие-то секреты. Но во второй раз они мне все рассказали. История действительно невероятная. Как удалось такое! Корреспонденты их осаждают. Но они решили никаких интервью пока не давать.

— Этот человек, твой друг, — у него, кажется, семья осталась?

— В том-то и дело. Он и не думал убегать. Так уж все обернулось. Дошел с Ильей до границы, перевел, а обратно уже не смог. Напоролся на патруль. По нему стреляли. Очень переживает, что овчарку пришлось зарезать.

— Что он теперь? Будет ждать, чтобы семья к нему приехала?

— Сильвана, ты какая-то необучаемая. Водишься с русскими всю жизнь, а простейших вещей запомнить не можешь. К врагам и предателям семьи не выпускают.

— Да, прости. Значит, он на тебе сможет жениться? Сын у вас, можно считать, теперь общий. Он ведь его тебе как бы заново родил. Законный отец.

— Ох, не знаю, не знаю… Как все будет, как встретимся… И без любимых жить страшно, а с любимыми, наверно, еще страшнее станет.

— Я так рада за тебя. Хотя для меня-то твой отъезд уж так некстати. Мне развлечения совсем не помогают. А вот побыть так десять минут с кем-нибудь очень-очень счастливым — и на целый день зарядки хватит. Тут еще, как назло, и Джина во Флориду укатила. Совсем поговорить будет не с кем. Ты когда вернешься?

— Думаю, недели через две. А то и через месяц. Им придется оформлять какие-то бумаги — визы, разрешения на въезд. Не знаю, сколько это займет. Слушай, ты не знаешь, что там за шум?

Они встали, подошли к окну.

Далеко-далеко в долине поблескивала река. По лесистым склонам разбредались утренние облачка. Лента шоссе стягивала две половинки холма, как застежка-молния. Другая ленточка, потоньше, ответвлялась в сторону Архива и почти исчезала под бесконечной вереницей ползущих по ней — все в одну сторону — машин. Паркинг для паломников был уже переполнен, вновь прибывшие останавливались на обочине. И шли, шли, шли, расширяя, умножая, растягивая и без того уже огромную толпу, сгрудившуюся к главному входу.

Встревоженная Сильвана ушла выяснять, что случилось. Лейда быстро оделась, кинулась собирать оставшиеся неупакованными вещи, затягивать чемоданы.

Свет в ванной погас как раз в тот момент, когда она собралась наложить тон на веки. Кое-как пристегнув чемоданы к багажным колесикам, она выкатила их в полутемный коридор.

Возбужденная лаборантка в белых брючках придержала для нее дверь лифта:

— О миссис Ригель, как вы думаете, удастся их успокоить? О, я так боюсь толпы. Человек забывает, кто он, откуда, когда, зачем. Я по себе знаю. На стадион, на танцы, на каток, на рок-концерт я часто для того и хожу, чтобы забыть, кто я, откуда, когда, зачем.

Внизу Лейда кинулась было к служебному выходу, но охранник сказал, что не может открыть дверь без разрешения синьора Фанцони.

— Но мне необходимо уехать. У меня через два часа самолет на Стокгольм.

— Да вы посмотрите, что творится. Вы не доберетесь до машины. В этой давке вам и шагу не дадут ступить. Какой уж тут Стокгольм. Они ворвутся сюда, как бизоны. Всех затопчут.

Лейда оставила чемоданы, побежала искать Умберто. Но в творившейся неразберихе никто не мог сказать ей точно, где искать.