— Да, мы его спросили. — Доктор Брандт почесал подбородок. — Доктор Форел считает, что, поскольку гипноз так хорошо повлиял на экзему и к вам начали возвращаться силы, самое время записать некоторые свои воспоминания и рассуждения, чтобы мы могли сравнить их с мнением вашего мужа. Мсье Фицджеральд с готовностью вызвался нам помочь.

— Не сомневаюсь. Значит, я запишу свои мысли, и что дальше? Вы вынесете окончательный вердикт, прямо как мой отец?

При мысли о папе мое сердце заныло и затрепетало. Дело не столько в отце, сколько в мыслях о доме. Каком-нибудь доме. Каком угодно. Я чувствовала себя хорошо, и уже давно. С того момента, как пошла на поправку, набежало уже несколько тысяч долларов оплаты. Оставаться здесь дальше, чтобы совершенствоваться в столярном деле и волейболе, — абсурд.

Я так и сказала Скотту во время нашей недавней поездки в Женеву.

— Део, — умоляла я его, — просто скажи им, что доволен работой, которую они проделали, и что мы возвращаемся в Париж.

За пределами клиники я снова почувствовала себя человеком, вспомнила, что когда-то у меня была жизнь, такая же настоящая, как у людей, проходящих мимо нас по набережной.

Скотт взял меня за руку.

— Эти врачи — лучшие в мире специалисты в области психиатрии. Мы не можем сомневаться в их знаниях.

— Но расходы…

— У меня все под контролем. Меня больше беспокоит, что доктор Форел говорит, будто ты все еще сопротивляешься некоторым внушениям. Хотя твое самочувствие улучшилось, ты еще не совсем здорова.

— Форел — не всезнающий Господь. А даже будь он им, я не понимаю, как мы можем позволить себе…

— «Пост» покупает все, что я пишу, — сказал Скотт с весьма довольным видом. — Я уже много лет не работал так продуктивно.

Теперь он выглядел не просто довольным, а счастливым. Внезапно у меня закрались подозрения.

— У тебя кто-то есть?

— Что? Нет!

— Тогда почему ты не хочешь, чтобы я выбралась отсюда? — Тут я поняла, что он уже дал мне ответ. — Неважно, пробормотала я. — Я понимаю.

Сейчас доктор Брандт говорил:

— Вердикт, да.

— Ну хорошо. Так и сделаем. Вот только… вы должны гарантировать, что Скотт не прочитает то, что я напишу. Никаких редакторских вычиток мужа. Никаких консультаций. Даже не рассказывайте ему. Если он узнает, что я пишу, обязательно захочет взглянуть. А в этом нет смысла.

— Да, мы согласны, — кивнул доктор Брандт. — Мы хотим провести объективную экспертизу.

— Мне бы очень этого хотелось, — отозвалась я, зная, что это невозможно.

Он дал мне несколько листов белой бумаги, карандаш и оставил меня.

Я начала так:

Воспоминания Зельды Сейр Фицджеральд, от сего дня, 21 марта 1931 года, записанные по рекомендации доктора Форела.

Вы сказали, что начать можно с чего угодно, так что начну со стихотворения Эмили Дикинсон «Там в схватке с опытным морозом…», которое мне особенно нравится.

Даже здесь, в «Пранжене», где никто не хочет мне сказать, поправилась ли я и сколько еще мне здесь оставаться, вдали от дочери, которую я не видела три месяца, — даже здесь меня заливают солнечные луни, струящиеся через окно, и я чувствую, как переполняюсь надеждой, верой в шанс. Весна всегда настраивала меня на такой лад. Думаю, это прогресс.

Вы попросили рассказать, что произошло, что я и делаю. Возможно, рассказ Скотта о тех же событиях будет отличаться от моего, но так было всегда, не правда ли?

Когда мы со Скоттом познакомились в 1918 году, мир был странным и опасным местом. Была в разгаре Великая война, по всему континенту бушевал грипп, унесший к концу 1919 года более пятидесяти миллионов жизней. Ужас от этого и от осознания того, что еще пятнадцать миллионов солдат и гражданских пали на войне, заражал наши разумы, если не наши тела. Над каждым довлело больше неопределенности, чем когда-либо. Номы со Скоттом были полны жизни и готовы бороться, нас не волновали привычные идеалы. Мы шли под парусом на гребне штормовой волны.

Может быть, мы с самого начала хотели от всех и от всего слишком многого. Наши родители были еще детьми во время Гражданской войны в Америке, и их мир раскололся надвое. Нам со Скоттом не положено было даже много общаться, не говоря уж о том, чтобы влюбиться.

Хуже того, Скотт хотел стать профессиональным писателем, а это не считалось полноценной профессией. Нам было все равно. Для нас это было время создавать, творить свою жизнь с чистого листа, используя неизвестные составляющие и неопробованные методы, только чтобы прийти к непредвиденному результату.

Сейчас, когда рассказы о нас, о «Фицджеральдах», расползлись, как дикая китайская вистерия, вырвались за пределы сплетен на коктейльных вечеринках и разрослись в литературный миф, я слышу, как некоторые мои друзья говорят, что это я сделала из Скотта писателя нынешнего уровня, и вы представляете, как он это воспринимает. Его друзья — особенно один из них — утверждают, что я тормозила его развитие, ограничивала талант и профессиональную этику. Разумеется, он и сам так говорит.

В зависимости оттого, кого вы спросите, вы узнаете, что Скотт — либо непонятый гений, либо жалкий сукин сын, который теряет волю при одном только виде спиртного. Да, это правда, он пьет слишком много и не всегда поступал хорошо со мной или с самим собой. Но думаю, Скотт надломлен внутренне и пытается залить алкоголем эту трещину.

Я получила письмо от одной из своих старейших и любимейших подруг Сары Хаардт. Сара пишет, что выходит замуж за другого нашего старого друга, Генри Менкена. Она уже давно ослабела из-за чахотки, но его это не поколебало.

Она пишет:

«Не знаю, выйдет ли из меня что-то путное в браке, ведь я так долго обходилась без него. Но твои письма за все эти годы подготовили хорошую почву: невзирая на проблемы, я никогда не встречала двух людей, столь преданных друг другу, как ты и Скотт».

Должно быть, у Сары были свои глаза и уши в Аннанси, ведь мы со Скоттом и моей чудесной малышкой только что вернулись оттуда, проведя там две идеальные недели. Мы танцевали, ходили в рестораны… Это было даже лучше, чем в старые времена, ведь рядом со мной постоянно была Скотти. Я держала в своей руке ее теплую ладошку. А по ночам Скотт обвивался вокруг меня, успокаивая тяжестью своего тела. О, как бы мне хотелось — вы не представляете, насколько, — слить эти дни в волшебный пузырек и самой нырнуть в него следом.

Расскажу вам забавный случай, воспоминание, которое пришло мне на ум, пока я пишу. Наше первое путешествие в Европу в 1921 году мы совершили на «Аквитании». Мы много пили, а потом случился шторм, и мы много и нервно шутили о том, что можем пойти на дно вместе с кораблем. Этот шторм нас прикончит, говорили все вокруг.