На съемки ее позвали лишь в конце дня. Я проводила Фру-Фру до павильона и посмотрела ее в эпизоде - если кто помнит фильм, - когда в пустой раздевалке ей дает пару пощечин Агнесса Мурхед, ее тренер. Фру-Фру попросила Мурхед бить по-настоящему. Хватило двух проб, пощечина удалась, тем не менее Фру-Фру заявила по-английски:

- Пусть этот сукин сын сценарист отсиживается на Бикини. Попадется мне под горячую руку, прибью.

Вечером Фру-Фру оставила меня переночевать у себя в "Отель де Пари". Рассказ ее затянулся далеко за полночь. Она была в черном махровом пеньюаре, лицо гладкое, без всякой косметики, без очков. Золотые волосы блестели при свете лампы. Я заснула, когда мы бороздили открытое море в районе Мозамбика.

Назавтра было воскресенье. Я пошла с ней на теннисный корт, где она тренировалась каждый день по два часа - до или после съемок. Внимательно, с серьезным видом слушала она наставления чемпиона США, судя по внешности, индейца. Потом ее подошел поцеловать гигант-француз, месяцем раньше выигравший Уимблдонский турнир. Он и сказал мне, пока она рыла носом землю, играя с настоящей теннисисткой, что ее наплевательское отношение к своей профессии - напускное. Я сама заметила, что, хотя она никогда прежде не брала в руки ракетку, за какие-то несколько месяцев ей удалось достичь вполне приличного уровня в игре у сетки. Она бросалась за мячом с жадностью хорька, лупила слева с неутомимостью метронома и совсем не тушевалась при ударе с лету. Но самая большая удача - если в спортивных сценах в середине фильма, когда предполагалось, что она повредила правый локоть, пришлось зеркально перевернуть пленку, то в финальной сцене триумфа она смогла обойтись без пепельно-русой дублерши, потому что сама от природы была левшой.

Разумеется, за два дня нельзя по-настоящему узнать человека, тем более с помощью диктофона, однако, когда я переписывала сказанное актрисой, меня часто подмывало кое-что вычеркнуть, кое-что исправить. Но повторю, я не делала ничего подобного ни с одним из полученных мной свидетельств. Надеюсь, однако, что ее показания, в которых сквозит постоянное недовольство собой, ближе к истине, чем другие.

Фру-Фру попросила, чтобы меня отвезли обратно на косу Двух Америк точно так же, как привезли. Она дала мне письмо для Кристофа. Не знаю, что меня удержало от того, чтобы распечатать его во время полета - нежелание предавать их или предавать саму себя. Несмотря на шум моторов, в ушах у меня стояла фраза, которую она сказала на прощание: "Я не шибко грамотная, он всегда надо мной посмеивался".

Кристоф прочел письмо, засунул его в карман рубашки и надолго задумался. Потом вздохнул и сказал:

- Черт, выпить бы чего-нибудь!

У нас уже выработались свои привычки. Я позвала криворожего слугу, и он принес водку, которую хранил у себя в стенном шкафу. Эта бутылка, которую я купила в городе, обходилась с каждым разом все дороже, но Кристоф имел право на бесплатную стопку.

Макет "Пандоры" был закончен. На столе, прикрепленном к стене, уже создавался новый. Кристоф хотел точно воспроизвести свой бамбуковый плот, на котором он странствовал по Тихому океану.

Я его спросила:

- А что ты будешь мастерить потом?

- Если хватит времени, наверно, сампан, на котором мы жили с Малюткой Лю. Или сооружу одно плавучее средство, оно, правда, не очень изящное, и потом, все тут же догадаются, как я смылся отсюда в первый раз.

- А мне ты не хочешь об этом рассказать?

- Нет, а то тебя обвинят в сообщничестве.

- Ты ведь знаешь, я умею хранить тайны.

- Когда их не знаешь, жить проще и спокойнее.

Он так и не раскололся. Не сказал он и о том, как думает убежать сейчас. Ради моего удовольствия и удовольствия любить меня два часа в неделю он решил подождать до оглашения приговора, вот и все.

- Даже если мне скостят срок до трех лет, я убегу.

И его поцелуи отдавали тогда водкой и приключениями.

Суд по техническим причинам, которые я теперь не припомню, отложили на десять дней. Председатель суда Поммери сообщил мне эту приятную новость по телефону, предваряя ею плохую: он прочел "жизненные истории", которые я ему передала, его даже позабавили некоторые фру-фружеские и йокотинские пассажи, но в моих собственных интересах и в интересах моих корреспонденток приобщать эти показания к делу, по его мнению, не следовало.

- Разумеется, - добавил он, - если вы из прихоти станете настаивать и, завизировав каждую страницу, письменно потребуете приобщить их к делу, тогда что ж. Но большого толку от них не будет, а по крайней мере четырех из этих женщин, уже давших показания, обвинят в лжесвидетельстве, что же до Дженнифер Маккины, ею в первую очередь должно заинтересоваться американское правосудие.

Я впала в уныние. Это было вечером в понедельник. Всю ночь я не сомкнула глаз. Кристоф без особого восторга отнесся к моей затее построить защиту на признаниях его бывших любовниц - по разным причинам, но не последнюю роль сыграло и то, что мои посещения могли проходить куда более приятно. По правде сказать, тут я была с ним согласна.

На следующий день я принесла Кристофу полтораста страниц свидетельских показаний и передала их ему в присутствии Красавчика, призвав на его голову все громы и молнии, если за два дня, которые они будут у заключенного, Красавчик посмеет в них заглянуть. Кроме того, я вручила этой липкой крысе пятьсот франков - он, однако, заметил, что у него, как у всех, два глаза, и мне пришлось добавить еще пятьсот.

- Слеп, глух, нем - вот мой девиз, - сказал он, засовывая их в карман.

Когда мы остались с Кристофом вдвоем, он растянулся на кровати и занялся рассказом Эммы. Даже не заметил, что я раздеваюсь. Я просидела с ним битых полчаса. Несколько раз раздавался его смех. Кристоф положил голову мне на ноги, чтобы удобнее было читать. Машинально он запустил ласковые пальцы - стыдливость не позволяет мне сказать куда. Вдруг он помрачнел, собрал листки и заявил:

- Ты не должна это никому показывать, я запрещаю! Я и так причинил этой женщине достаточно зла.

Уходя, я все же оставила ему шесть других свидетельских показаний.

Я вернулась в Сен-Жюльен. У меня руки опускались, хотя это не в моем характере. Не хватало сил и веры даже поставить свечку в деревенской церквушке, как когда-то сделала Белинда. Но как раз в этот вечер произошло чудо - и чудо немалое.

Когда я вошла в новехонький холл "Великого Ришелье" с единственным желанием принять ванну и залечь в постель, ко мне приблизился один из служащих отеля. Он явно испытывал большое облегчение.

- Наконец-то, мадемуазель! Вас в баре ждет женщина - уже несколько часов. Двенадцатую рюмку коньяка приканчивает.

Отдыхающие все еще околачивались на пляже. В углу небольшой пустой залы у опущенных занавесок сидела, печально склонив голову, женщина неопределенного возраста с распущенными волосами. Как сейчас помню, она говорила сама с собой и не перестала, даже когда я подошла к ее столику.