А если побег во время этого их долбаного следственного эксперимента в Сухом переулке? Не удавка, так пуля… Поймают, не сбежать, все равно поймают…

РАСКАИВАЮСЬ ТОЛЬКО В ОДНОМ: НЕ СМОГЛА, НЕ ПОЛУЧИЛОСЬ.

А если…

Шаги за стеной в четвертой. Кто же там ходит – как хищник в клетке из угла в угол? И почему эта стена… стена, что их разделяет…

Она приподнялась на локте, прижала руку к виску. Что это? Спазм? С ней уже было такое однажды там, в «Далях». Этот придурок, этот импотент Зубалов молол что-то там, в ресторане, что-то насчет того, что неплохо было бы узаконить педофилию. А ей как стрела вонзилась в сердце, в мозг фраза: «СЛИШКОМ ВЕЛИКО БЫЛО ИСКУШЕНИЕ. НЕВОЗМОЖНО БЫЛО НЕ ПОДДАТЬСЯ». Это было сказано о ней, про нее. Все в этих нескольких словах – все ее чувства и мысли после гибели Бориса Борщакова. Все чувства и мысли. Слишком велико было искушение отомстить – нет, не за его смерть, в ней никто, в том числе и они – его дражайшая семейка, не были виноваты. А за ее собственную несостоявшуюся жизнь, за пущенные под откос, как «Невский экспресс», надежды, планы…

Слишком велико было…

Висок… Сердце… Что это с ней? Спазм? Тьма? Она умирает?

В глаза, ослепшие от темноты, как бурав вошел свет – мертвенный и ровный. Ей почудилось, что она едет, падает куда-то вниз, точно на лифте. И стена камеры стала стеной лифта – того, гостиничного, где ей как-то однажды привиделась такая странная, совершенно непонятная картина… галлюцинация… В стене лифта было зеркало, и сейчас оно снова возникло – из этого мертвенного белесого света. Оно было прозрачным, и сквозь него проступили очертания соседней четвертой камеры – нары, унитаз, узкое окно под потолком, забранное толстой решеткой. На нарах, ссутулившись, сидел мужчина в синем спортивном костюме.

СКВОЗЬ ЗЕРКАЛО – СТЕНУ она видела его лицо. Значит, это и есть ее сосед. Незнакомый или же… Она вспомнила, где и когда видела его. В тот вечер, когда искали мальчишку, этого пропавшего поганца, и в отель прибыл на машинах отряд волонтеров из числа горожан. Этот тогда был с ними. Его звали Кирилл Уткин, завуч школы и по совместительству учитель физики, безутешный отец, оказавшийся не кем иным, как…

Уткин вскинул голову. Взгляд его был прикован к окошку под потолком. Сквозь решетку в камеру лился лунный свет – тонкими белесыми струями. Свет пятнал пол камеры, точно плесень. Лампочка над дверью, забранная сеткой, замигала, замигала, погасла…

Она видела его лицо сквозь зеркало. Он пялился на темную стену, иссеченную белесыми лунными струями. Струи соединились, образовав несколько сгустков, которые начали наливаться тьмой.

Она видела его лицо, и на лице этом был ужас. Уткин поднес руку к горлу, словно защищаясь.

Темные сгустки начали расти, превращаясь в фигуры.

ОНА почувствовала, как сердце ее сжимается…

Над самым ухом раздался свист, словно кто-то тихонько дунул, а потом взял аккорд на губной гармошке. Гармошку прижимал к губам правой рукой мальчик лет восьми. Он стоял вполоборота на фоне тюремной стены, она не видела его лица, видела лишь правую руку с гармошкой, а вместо левой было… Левая кисть отсутствовала, она видела зияющую рану, торчащие осколки кости…

Перелив губной гармошки. Какая мелодия… «Рио Рита», гимн сороковых…

Существо медленно двинулось к Уткину, а за ним следовало другое – по полу камеры, на карачках, глухо рыча, по-звериному тычась носом, словно ища, нюхая след… В нем уже не было человеческих черт, не было НИЧЕГО, только напялено на мертвое изъеденное червями тело что-то розовое, смутно похожее на детское платьице…

Уткин издал горлом звук, как будто он тонул, захлебывался. Вскочил, метнулся к двери камеры.

В это время с той стороны из коридора в «глазок» четвертой заглянул дежурный конвоир. Перед ним мелькнуло искаженное ужасом лицо, вытаращенные глаза…

Конвоир отпрянул. Секунду он медлил, приходя в себя, соображая, что же это было. Что померещилось ему ночью в четвертой?

Но эта секунда там, за стеной, обернувшейся зеркалом, стала длинной, почти бесконечной.

Она видела, как Уткин вытянул руки вперед, защищаясь от НИХ. На фоне темной стены из лунных нитей соткался еще один сгусток – третий. В зеркале она увидела его отражение: ребенок, мальчик. Темная челка, воротник клетчатой рубашки, щербинка между молочными зубами.

ОНИ обернулись к нему, ожидая знака, а потом ринулись на свою жертву. Вопль боли разорвал тишину изолятора. ОНА видела все, зеркало показало ей, КАК ЭТО БЫВАЕТ, КОГДА ОНИ ВОЗВРАЩАЮТСЯ И МСТЯТ ТЕМ, КТО УБИЛ ИХ.

Хруст костей, ломаемых с нечеловеческой силой, клочья содранной кожи, мяса, сизых кишок, вырванных заживо, багровые брызги, пятна, черная в лунном свете кровавая лужа, а в ней, как в зеркале, – старый фонарь, взломанная, вспоротая когтями дверь, щепки, клочья дерматина и ваты…

Зеркало стало тьмой. Тьму пронзил лунный луч: три нити соединились в одну и тут же пропали.

Зеркало треснуло…

Дежурный конвоир крикнул: «Сюда, к четвертой!» Он недоумевал, колебался всего мгновение. Дверь камеры с лязгом открылась, и сотрудники ИВС в неверном свете мигающей лампочки, которую, наверное, закоротило, увидели Уткина лежащим на полу. Он хрипел, тело его дергалось, пальцы скребли пол, а на посиневших губах выступила пена.

– У него сердечный приступ, сестру сюда быстро из санчасти! Если что, потом хлопот не оберемся, до пенсии отписываться будем! – крикнул дежурный по ИВС.

Сестра прибежала, склонилась над телом, начала делать массаж сердца, вколола что-то, но…

– Не дышит, он уже не дышит, – она расстегнула синюю уткинскую «олимпийку». Тело было чистым – без ран, без синяков, без ссадин. – Он… он мертв. Похоже на внезапную остановку сердца.

В соседней камере что-то слабо стукнуло, а потом послышался странный звук – то ли плач, то ли вой, то ли смех.

Когда и эту дверь открыли, гремя тюремными ключами, то увидели женщину на нарах. Она тряслась, заслонялась руками, сучила ногами, подтягивая колени к подбородку, сжималась в комок, словно защищаясь от чего-то невидимого или видимого лишь ей одной.

– Вызывайте следователя, – приказал дежурный по ИВС. – Звоните в отдел, информируйте: скоропостижно скончался от сердечного приступа. А этой… этой истеричке сделайте укол успокоительного.

Треснувшее зеркало разлетелось миллионом осколков.

Один – самый острый – обернулся иглой шприца в руках тюремной сестры.