Амазонка – это здорово, где бы такую достать? Даша задумалась. Маме надо сказать, у мамы много денег, и она купит ей все, что она захочет. Может быть, даже и лошадь?

Рыцарь на коне – дядя Олег проскакал куда-то мимо, мимо… Даша вспомнила, как сидела впереди него на лошади. Он погладил ей спину. Это было приятно и немножко стыдно. А на диване, когда они играли в шахматы, он гладил ей руку. Она не сказала об этом никому. Папа ведь тоже гладил ей руку и трепал по голове, и целовал, а когда она была совсем маленькой, сажал на плечи.

Все эти впечатления были так свежи, так ярки. Они почти совсем заслонили собой ночной грохот, звон стекольный, крики. А про рисунок и девочку в розовом Даша уже и помнить-то забыла.

Рыцарь дядя Олег проскакал галопом, вернулся и поднес ей на конце длинного копья розу…

И тут она тоже вскочила на лошадь, ну совсем как Кира Найтли…

– Ну что, сокровище, пойдем укладываться, – бабушка Маруся подошла к ней, тяжело опираясь на трость. – Одиннадцатый час уже, пора. Ты все свое взяла?

Даша поискала глазами свою белую кенгурушку. Она сняла ее, когда они играли в шахматы, оставшись в брючках и футболке. Кенгурушки на диване не было. Она нашла ее на кресле.

Маруся Петровна заковыляла к лифту. У лифта ждал охранник. В лифте Даша отвернулась к зеркалу, вделанному в стену. Увидела себя на фоне чего-то темного. А, это охранник свет собой заслоняет. Она высунула язык. Просто так – вот тебе, зеркало. Запустила руку в карман кенгурушки и нащупала там какой-то листок. Клочок бумаги.

У себя в номере Маруся Петровна сразу направилась в туалет. А Даша достала листок из кармана. Это была коротенькая записка, отпечатанная на принтере, а в ней всего несколько слов: «Лошадь будет ждать тебя завтра утром в семь часов. Мы покатаемся, ты только не опаздывай, выйди в коридор и никому не говори. Это будет для всех большой сюрприз».

Даша вздохнула – счастливая, довольная. Ну вот, он же обещал ей. Она озабоченно глянула на свои наручные часики (подарок мамы). Не проспать бы только. В школу, впрочем, она никогда не просыпала. А в часиках есть такой зуммер, нажимаешь кнопочку, и они запищат как комар в нужное время, разбудят. Она хотела было сказать бабушке Марусе, чтобы та ее подстраховала. А потом вспомнила предупреждение «никому не говорить». Бабушка, пожалуй, запретит ей, не пустит на прогулку так рано. И никакого сюрприза не выйдет.

Рыцарь на коне дядя Олег снова проскакал мимо галопом. Конь под ним храпел и косил глазом. Черный шахматный конь, про которого папа говорил ей, что он ходит «кочергой».

Каркала ворона, и Анфиса проснулась. А может быть, все случилось наоборот: она открыла глаза, что-то разбудило ее – во сне. Эти черные горластые – они сгинули куда-то из парка и не прилетали. И вот за окном снова хриплое: карр! карр!

За окном номера – серая мгла. Сырое осеннее утро, раннее утро, туман. Карр! Словно колокол треснувший, валдайский кладбищенский колокол.

Анфиса повернулась на бок: эти сумасшедшие дни… она и забыла, она практически совсем позабыла все… уехал, бросил… Костя, мой Костя уехал, а я здесь… И Катя… А он уехал к семье, к ребенку, к дочери. Сколько раз он показывал ее фотографию. Смешная девчушка, маленькая, похожая на Дашу, сколько раз Анфиса втайне мечтала, что и у них будет вот такая же… такая же… похожая на Дашу?!

Она отбросила одеяло. Что это? Какой-то звук – тихий, неясный. Такие звуки рождает ночь, а сейчас утро, вон рассвело уже. Но что-то ведь ее разбудило? Сон? Она попыталась сосредоточиться. Там, во сне, было темно. И качался какой-то фонарь – уличный, ржавый. Качался, качался, качался, пятно света металось туда-сюда по земле, по траве, по треснувшему асфальту. Там были вросшие в землю ступеньки, крыльцо под козырьком и дверь, обитая дерматином. И еще что-то там было, что напугало ее во сне, заставив проснуться, уйти, убраться оттуда – сюда, в явь, в реальность, в свой номер, в постель под теплое одеяло. Оттуда – сюда, оттуда… А что было там?

В двери, обитой дерматином, зиял пролом – от крыльца до дверной ручки: рваная дыра, ощерившаяся как пасть расщепленными досками и клочьями грязной ваты. Дверной дерматин был похож на содранную кожу. А фонарь перед крыльцом все качался, качался, скрипел, а вокруг были тьма и полное безветрие. Ночь. Штиль.

А за окном – мгла, утро…

Звук – не с улицы, из гостиничного коридора…

– Катя! – Анфиса приподнялась, испуганно глядя на дверь номера. – Катя!

– Я не сплю.

Шапкина разбудил шум воды. Как будто река, делившая город Двуреченск пополам, поменяла свое русло и влилась широким потоком в окно, в уши, в сон, который снился, а может, грезился наяву.

Перед глазами вращалось огненное радужное колесо, сердце было переполнено счастьем, а тело было чужим, тяжелым. Эта ночь, эта их ночь вдвоем. Ни с одной женщиной никогда у него не было так. Никогда, ни с кем…

Шум воды – река, водопад Кивач. И сам он плыл куда-то сквозь счастливую сонную радугу, как счастливый утопленник… нет, любовник… нет, муж – ее муж, потому что эта ночь связала их навсегда.

Там, в машине, он обнял ее. И она… Ее губы, ее руки. Нежное бесстыдство, телесный жар – он не ожидал, что все будет вот так, хотел, добивался, добился, получил. Но все равно не ожидал. Ее глаза, густые ресницы в полщеки, сладкий от алой помады рот, ее руки, которые обнимали его – там, в машине, на темном берегу реки у подножия Зяблинского холма. И потом здесь – в ее номере, куда они вернулись глубокой ночью, чтобы продолжить все – на этой вот широкой двуспальной кровати, на которой она так долго, преступно долго была одна. Без него.

Никогда ни с кем…

Ни с одной женщиной…

А ведь их у него было, было…

А он и не знал, что возможно такое…

Счастье…

Бессилие…

Шум воды…

По дороге в отель они купили три бутылки шампанского. В эту ночь в ее номере оно текло рекой. И он забыл обо всем – об Уткине, о мальчике, об экспертизе, о водителе фуры, о Половце, упокоившемся в боксе морга до лучших розыскных времен, о девочке, о рисунке, о выстреле в Сухом переулке, об улице Ворошилова…

В мутной сонной воде, которую он слышал и по которой плыл, что-то блеснуло – как рыба. Острый осколок зеркала – тот самый, который он нашел там, внизу, в провале, куда не спускался с самого детства. Там, в провале, осколок.

У самого лица распустился красный цветок – ее сладкий от помады рот, ее дыхание… Алкоголь, шампанское… Неужели он до такой степени надрался?! Три бутылки шампанского, но что для него, Романа Шапкина, этот кислый лимонад?

Шум воды…

По сонной мутной реке плыла постель, и они лежали вдвоем. Он обнимал ее, он был мужем и хозяином, он делал, что хотел, она позволяла ему, позволяла все. Ее гибкое послушное тело, смуглая кожа, медовый привкус на губах. Она была нежна и ненасытна, смеялась, запрокидывая голову, обнимая, сплетаясь, соединяясь с ним. Шампанское, пролитое на ее смуглую грудь, на смятые, сбитые простыни…