Все, что суеверными людьми считается предвещающим несчастье, было здесь нарочно выставлено и сознательно переделано. На столе стояла уйма статуэток, приносящих несчастье, зверей, как-то: белых слонов, жаб, сов, пауков, ящериц и т. п. и, кроме того, несколько человеческих скелетов. Председатель клуба Альберт Марки, прежде чем сесть за стол, нарочито раскрыл зонтик. Другой член клуба, сэр Арбутнот Лен ввел торжественную процессию из 13 гостей, каждый из которых тоже имел раскрытый зонтик. Наискось ко входу была прислонена лестница, и всем гостям приходилось под ней проходить. Председатель торжественно разбил зеркало. Стол был украшен несчастливым ирисом, и тринадцать телеграмм было послано тринадцати отсутствующим членам…25

У нас нет никаких сомнений в том, что устный рассказ Введенского о союзе тринадцати отсылает именно к этому обществу и его легенде, отозвавшейся в русской модернистской культуре26. Скорее всего, замена пятницы на понедельник в этом рассказе представляет собой ошибку памяти мемуаристки (ведь понедельник в русской традиции аналог несчастливой пятницы в английской)27.

Более того, вполне вероятно, что сюжетной основой этого рассказа послужила упомянутая новелла Честертона, в которой тринадцатый член клуба не приходит на торжественный обед. Тело этого гостя, зверски убитого председателем клуба фанатиком Крэндлом, находят в мусорном ящике. Это убийство не только повергает членов общества в ужас («В жизни такого ужаса не видел»), но и приводит их к религиозному озарению, толкователем которого является раскрывший преступление детектив Гейл. В 1920-е годы переводы книг Честертона выходили в СССР один за другим, а сборник «Клуб изобретательных людей» в переводе приятеля Хармса и Введенского Валентина Сметанича (Стенича) был одной из настольных книг обэриутов (не отсюда ли эксцентричные «естественные мыслители» и «изобретатели» в рассказах Хармса?)29. Обратим также внимание на то, что упоминание этого сборника в записной книжке Хармса находится рядом с названием книги Ладыженского о сверхсознании: детективный жанр воспринимается как родственный теософскому восприятию мира.

Так или иначе, думается, не будет преувеличением (а даже если и будет, то преувеличение есть мать практического изучения) назвать кружок обэриутов своего рода пародическим двойником-антиподом Клуба Тринадцати чудаков-позитивистов – в карнавализированном ленинградском союзе поэтов и философов самые странные, абсурдные и трагические суеверия «реабилитировались» как чудесные проявления общих законов человеческой жизни и истории (Оскар Уайльд – если пофантазировать – не отказался бы прийти на их странные вечеринки).

В самом деле, помимо описанной выше историко-литературной генеалогии, у рассказа Введенского имелась, судя по всему, и биографическая основа.

«Адская дружина»

Несколько лет назад биограф Хармса Валерий Шубинский опубликовал в журнале «Юность» статью под названием «Двенадцать», представлявшую собой послесловие к составленному им сборнику биографий двенадцати (как у Петрония) участников постобэриутского литературно-философского кружка, собиравшегося в начале 1930-х годов в доме философа и детского писателя Л. С. Липавского на Гатчинской улице. Этот круг включал, по подсчетам Шубинского, Хармса, Введенского, Якова Друскина, Игоря Бахтерева, Александра Разумовского, Леонида Липавского, Константина Вагинова, Николая Заболоцкого, Николая Олейникова, Дойвбера Левина, Климентия Минца и Юрия Владимирова. К нему также могли быть причастны еще несколько человек, и прежде всего Тамара Липавская (урожд. Мейер) – «„прекрасная дама“ обэриутского кружка, жена Введенского, потом Липавского, а на склоне лет – спутница Друскина». Именно с ее слов, как мы помним, был записан устный рассказ Введенского о союзе тринадцати.

Середина 1920-х – начало 1930-х годов в Ленинграде – время быстрого расцвета небольших литературных, философских, религиозных и мистических интеллигентских сообществ «клубного» (закрытого) типа (почти все они были уничтожены к середине страшного десятилетия). Некоторые из этих кружков, продолжавших дореволюционную традицию, называли себя по числу своих активных участников и активно использовали «чертову дюжину» в своей символике30.

Такой магической дружине посвящен странный рассказ одного из идеологов «эзотерического» сообщества чинарей философа Якова Семеновича Друскина «Учитель из фабзавуча. О шелухе, оставшейся после истления ядра» (датируется 1932–1933 годами). В этой притче описываются вечерние собрания общества из тринадцати участников – двенадцати учеников и одного анонимного Учителя (прозрачная аллюзия на Тайную вечерю). Количество участников этого кружка «пьяниц и хулиганов» постоянно подчеркивается повествователем и связывается в рассказе с темой ужаса времени:

Нам и до этого случалось собираться. Мы рассказывали грязные анекдоты, мы смеялись над собственной чистотой и своими увлечениями, наша неудачливость служила нам источником веселых, хотя и сухих, шуток. Учитель смеялся вместе с нами и рассказывал нам новые анекдоты…Так возникли наши собрания, наши вечера: двенадцать человек, потерявших ядро, а Учитель был тринадцатым.

…Нас было тринадцать таких. Мы все потеряли свое ядро – оно истлело, когда же мы опомнились – была шелуха.

…Мы почувствовали ужас времени. Нас было двенадцать, учитель тринадцатый. Мы не знали, как его зовут, мы звали его просто Учитель, учитель чистописания из фабзавуча…

Так говорил нам учитель чистописания из фабзавуча. И мы слушали его, затаив дыхание и содрогаясь от Ужаса.

…«Я сидел посреди улицы и валялся в грязи, и тихо выл, глядя на луну, выделявшуюся сбоку на черном небе. И тогда вы меня встретили и подобрали – компания из двенадцати пьяниц и хулиганов…»

Комментаторы отмечают, что название этой притчи перекликается с названием чеховского «Учителя словесности», и предполагают, что она является «данью памяти» любимому учителю Друскина Леониду Владимировичу Георгу – преподавателю словесности в гимназии им. Л. Лентовской, где учились Липавский, Друскин и Введенский. Георг, учеником которого называл себя и Хармс, глубоко повлиял на формирование личности Друскина, в философии которого особое место занимают представленные в рассказе темы метафизического одиночества, ужаса времени, духовного братства и единственной души, перескакивающей, как солнечный зайчик на стене, от человека к человеку. «Несомненно, старый учитель, – пишет Л. Друскина, – сам Друскин. Об этом догадываешься <…> по мыслям главного героя и намекам на события, о которых читаешь между строк» (например, отсылка к юношеской игре Липавского и Друскина в Олигархию, в которой последний был Диктатором; с. 1049, 1051).

Отметим также, что сам Друскин работал учителем в Фабзавуче (то есть Школе фабрично-заводского ученичества для подростков при предприятии – прообраз более позднего ПТУ) и что с этой низшей образовательной институцией в СССР был как-то связан в начале 30-х годов тайный кружок «Фабзавуч», основанный М. Д. Бронниковым – харизматичным «руководителем и идеологом восьми нелегальных кружков молодежи»32. Можно указать и на обэриутские истоки использованного в притче мотива шелухи (в Декларации ОБЭРИУ говорилось о «конкретном предмете, очищенном от литературной и обиходной шелухи», как о достоянии искусства).

Замечательно, что с притчей Друскина некоторые исследователи Введенского связывают драму «Очевидец и крыса» (1931–1934),