Ее окружали тьма и пустота, затерянный мир в бледных полосах луны за окнами, одинокий фонарь и сиреневые снежные хлопья, будто целые стаи ночных мотыльков… И (она с удивлением прислушалась к себе: ровный пульс и идеальное кровяное давление)— узкая полоска света из-под двери в учительскую.

Она распахнула дверь и встала на пороге, увидев согбенную фигуру в темном платке, замершую над выдвинутым ящиком письменного стола. Рядом к стулу была прислонена трость с тяжелым медным набалдашником, покрытая черным лаком, — привет из давних времен, один бог знает, каких давних…

— Там ничего нет, — сказала Майя. — Я действительно сунула тогда дневник в свою сумочку, только сумочка осталась в музее и сгорела. Я вас обманула.

Вера Алексеевна с видимым усилием выпрямилась.

— Я знаю, Майечка. Вернее, я догадывалась.

Она не помнила свою маму — та умерла в родильном доме для неимущих, в небольшом городке Ле-Крезо, на правом берегу реки Луары. Берега — правый и левый — были совершенно неотличимы: одетые в ржаво-сероватый камень, в мазутных разводах, омываемые маслянисто-черной водой и водорослями цвета хронического поноса. Того же странного цвета была и трава на чахлом газоне перед забором, который огораживал родильный дом, — видимо, потому, что этой травы было совсем немного и она не справлялась с огромным количеством углекислоты, выбрасываемой местной фабрикой.

Девочка не догадывалась, что чудище за окошком называется фабрикой, но знала о его существовании с пеленок: она огласила родильную палату первым криком, совпавшим по времени с утренним гудком. А мамы не стало всего через несколько минут.

Позже, когда приехала бабушка и забрала ее из клиники, она узнала, что у нее есть брат, старше ее на целых два года, он был очень умный и даже умел самостоятельно ходить на горшок, чем чрезвычайно гордился. Как-то она спросила его: какой она была, их мама? Мальчик озадаченно нахмурился.

— Ну, какой… Высокой-высокой, как все взрослые. Она возила меня в коляске и дарила погремушки.

— Красивая?

— Коляска?

— Нет, мама. Она была красивая?

Иначе Бог не забрал бы ее на небо так быстро.

Значит, Господь тоже любит красивых, сделала вывод девочка, и с тех пор стала подолгу рассматривать себя в зеркале, гадая, когда же ее, как и маму, возьмут на небеса, которые, впрочем, всегда казались низкими и грязными от копоти. Наверное, совсем скоро, думалось ей с затаенной радостью, я тоже красивая, почти как бабушка. Эти черные кудряшки, и громадный бант, и синее платьице с кружевным белым воротничком… И чувствовала она себя словно котенок среди травы, не понимая, хорошо ей или плохо. Только когда неожиданно (обычно по ночам) накатывался страшный приступ удушья, она понимала, что раньше-то ей было хорошо…

Однажды, после особенно затяжного приступа, приехал доктор — толстый и важный, в очках с позолоченной оправой, подержал девочку на коленях, приложил к ее груди смешную щекотливую трубочку, озабоченно послушал и сказал бабушке:

— По всей видимости, астма. Я пропишу лекарства, но это не выход. Девочку необходимо увезти отсюда, лучше куда-то на юг, к морю. Чем скорее, тем лучше.

Бабушка проводила доктора, дала ему денег, потом ушла в свою комнату и долго-долго молилась перед иконой в углу.

Сначала они добрались до Невера, а там сели на пароход — чрезвычайно шумное и говорливое существо с двумя трубами и большими гребными колесами по бортам. «Простите, мсье, — спросила девочка вахтенного офицера. — Что за буковки вон там, на красном круге?» — «Это название нашего корабля, маленькая леди, — отозвался тот. — Его зовут „Монтаржи"». Ей понравилось название. Немножко непонятно, но красиво.

Однажды на шлюпочной палубе она увидела одинокого пожилого господина. Тот был полон, краснощек и близорук (на это указывали очки на носу) и напоминал доктора, который навещал их в Ле-Крезо. Она бы не обратила на него внимания, но господин, пытаясь закурить на ветру, вдруг обронил на пол мундштук и вполголоса выругался по-русски. Девочка знала этот язык: бабушка была родом из России. (Непонятная и жутковатая страна далеко на востоке, где люди, говорят, одеваются зимой в шкуры белых медведей. Бабушка, впрочем, морщилась и называла это глупостью.) Пожилой господин приветливо улыбнулся девочке, но той отчего-то стало не по себе, она развернулась и убежала в салон, где было много народа и она чувствовала себя в безопасности.

Вечером, лежа в кроватке, она таинственным шепотом все рассказала брату. Тот, против ожидания, совсем не удивился.

— Толстый, в клетчатом пиджаке и в очках, курит вонючие сигареты? Я уже давно к нему присматриваюсь.

— Он говорит по-русски, как наша бабушка.

— Да? — мальчик казался озадаченным. — Знаешь, по-моему, он следит за нами.

Он меня разыгрывает, сердито подумала она.

— Выдумщик. Вы нарочно дразните меня, сударь!

— Да говорю же тебе! Помнишь, позавчера мы сходили на берег? Он все время крался за нами следом и прятался, когда я оборачивался.

В Арли они сошли с парохода (вахтенный офицер поцеловал девочке руку и подарил на память черепаховый гребень: «Я купил его на Мадагаскаре у одного колдуна-туземца за очень большие деньги. На этом гребне начертаны волшебные знаки, они обязательно принесут вам удачу, маленькая леди») и сели в поезд до Ниццы, который шел через Марсель и Тулон. Там, из окна вагона, девочка впервые увидела море.

Она сразу влюбилась в него со всем детским пылом. Море поразило ее воображение: оно по-особому дышало и бормотало что-то во сне, по нему плыли большие белые пароходы, совсем не похожие на те грязные баржи, что сновали вдоль по Луаре, а над волнами с криком носились чайки, выхватывая зазевавшуюся рыбу прямо из воды…

И дома на побережье, маленькие, с выбеленными стенами, утопающие в садах, тоже совсем не напоминали мрачные низкие бараки в ее родном городе, и люди выглядели иначе: загорелые до черноты, белозубые, пропахшие рыбой, и обязательно — и мужчины, и женщины всех возрастов — в шляпах с широкими полями из тонкого фетра. А главное — девочка совсем перестала задыхаться, о чем она с восторгом объявила бабушке. Хвала Пресвятой Богородице, сказала бабушка, похоже, ты выздоравливаешь.

Они сняли отдельный дом в пансионате «Лазурный» — с верандой и окнами на песчаный пляж. Хозяевами пансионата была супружеская чета Мильо, перебравшаяся с севера пять лет назад.

Мими, с которой девочка познакомилась на пароходе, оказывается, тоже остановилась в «Лазурном» — разумеется, не одна, а вместе с родителями и гувернанткой. Они поселились в соседнем коттедже, что вниз по улице Фиалок, и две подружки частенько затевали спор, чей дом роскошнее и стоит ближе к морю.

Еще ниже, если идти в противоположную от порта сторону, улица изгибалась, одевалась в брусчатку и норовила спрятаться от посторонних глаз в густые южные акации. По обеим ее сторонам через каждые сто шагов стояли древние каменные чаши, которые когда-то, в незапамятные времена, использовались для освещения. Девочке нравилось здесь не меньше, чем на пляже: улица ассоциировалась у нее с воскресными походами в церковь вместе с братом и бабушкой. Брату, впрочем, такое времяпрепровождение было не по душе: он надувался, хмурил большой лоб и демонстративно не отвечал на вопросы. Лишь одно обстоятельство примиряло его с Богом: недалеко от церкви, через площадь, находился маленький магазин, в витрине которого, на фоне черного бархата, стояла на подставке роскошная модель французского парусника «Ле Рояль Луи».