Я спросил об этом у одного из пассажиров. Он не отрываясь смотрел в окно, хотя давно вымок под дождем. Несмотря на холод, он оставался в легкой рубашке с короткими рукавами.

— Кто живет в этих домах? — спросил я по-испански.

— Большие боссы.

Но это была Колумбия. И здесь не было ни одного болота без гор и ни одного дворца без окружающих его хижин. Хижины располагались ближе к железной дороге, и жители сновали по своим делам, сгорбившись под дождем. Становилось все прохладнее, но мы поднимались с такой скоростью, что моя рубашка все еще была влажной от пота, которым я обливался на равнине, и теперь озноб пронизывал меня до костей. Я накинул кожаную куртку и все равно дрожал.

И вот на очередном горном склоне наш поезд встал. Все в вагоне вскочили с места, как по команде. Возле платформы ждали автобусы. Не было сделано ни одного официального объявления об аварии или об оползне, но все все знали. И последние несколько миль мы проделали в стареньком автобусе, едва тащившемся по размытым дождем горным серпантинам. Впервые за всю мою поездку я всерьез опасался за свою жизнь. Мы приехали в поливаемый дождем город высоко в горах в кромешной темноте.

По большей части старинные здания в Боготе были выстроены в испанском стиле, но Анды наложили на них свой мрачный колорит. Даже в самый солнечный день три самых высоких сооружения — колокольни монастыря и собора и статуя Христа — оставались темными от влаги. Сам город располагался на гигантской гранитной полке. В полутора милях над уровнем моря сказывались все прелести высокогорья: почти все время, пока я там был, лил ледяной дождь, и эта знобкая сырость действовала очень удручающе. Мое настроение сделалось мрачнее тучи. От высоты кружилась голова и темнело в глазах. Я ковылял из одного конца города в другой, страдая от сердцебиения и одышки.

За много лет до того, как началась эпоха небоскребов, колокольни Боготы создали строгую красоту этого города. Это были прекрасные свидетельства золотого века испанской архитектуры. И поскольку здешний климат очень похож на северо-восток Испании, совсем нетрудно было представить, будто вы, как писал Босуэлл, «оказались в Саламанке». Связь Боготы с Испанией была тем прочнее, что на протяжении сотен лет было гораздо проще попасть в Испанию, спустившись по Магдалене до моря, чем в любую другую часть Колумбии. Вот почему и культурно, и географически Богота смотрела свысока на Южную Америку в целом и на свою страну в частности. Такой она осталась и в наши дни: надменный город с незыблемой классовой системой. Коровы мирно пасутся в городских парках, но это лишь видимость пасторального уклада, вместе с колокольнями соборов оттесненного на задний план уродливыми коробками офисных зданий.

При первой же встрече с индейцем в Боготе я думать забыл об испанском наследстве. В Колумбии насчитывается триста шестьдесят пять индейских племен, многие из них добрались до Боготы в поисках работы, но так и не приняли ее испанской сути. Я увидел индейскую женщину и решил пойти следом. Ее фетровая шляпа с круглыми полями напоминала те уборы, которые носят детективы или журналисты в дешевых голливудских фильмах. Еще на ней была черная шаль, широкая юбка и сандалии, и она вела за собой двух осликов на веревке. Ослики были тяжело нагружены жестяными коробками и узлами какого-то тряпья. Но не это привлекло мое внимание к индейской женщине, шагавшей по Боготе с двумя ослами на поводу. На мостовой было полно машин, и женщина двигалась по тротуару мимо разряженных в пух и прах леди и попрошаек, мимо картинных галерей с выставленной на продажу жуткой графикой. (Южная Америка явно впереди планеты всей по созданию самых уродливых произведений абстрактного искусства. Это должно быть следствием избытка дурных денег, породивших спрос на дизайн интерьеров в особняках нуворишей с дурным вкусом. Даже в такой дыре, как Барранкилья, едва ли не каждый вечер открывается по такой вот галерее.) Индейская женщина даже не взглянула ни на одно из кричащих полотен, но продолжала свой марш мимо городского банка, по городской площади (очередной Боливар, только опирающийся на меч), мимо сувенирных лавок с кожаными ожерельями и безвкусной резьбой и ювелирных магазинов с тоннами изумрудов для туристов. Она, как ни в чем не бывало, пересекала улицу, и ослики топали под тяжелой поклажей, и машины тормозили и возмущенно сигналили ей вслед, и люди расступались, давая дорогу. Это могло бы стать превосходным документальным фильмом: нищая женщина со своими животными в равнодушном городе с населением в четыре миллиона. Она была живым укором этим людям, не обращавшим на нее внимания, даже не взглянувшим в ее сторону. Если бы это удалось снять, не нужно было бы никакого сценария: одного ее марша по улицам Боготы было бы достаточно, чтобы получить первый приз. Картина с ее образом стала бы шедевром живописи (вот только в Южной Америке давно никто не пишет человека так, чтобы это действительно походило на человека). Как будто с эпохи конкистадоров не миновало четыреста пятьдесят лет. Эта женщина шла не по городу: она шла через горы со своими неподкованными ослами. Она была в Андах, она была у себя на родине, а все остальное как было, так и оставалось Испанией.

Она шла, не поднимая глаз, мимо продавца постеров, мимо попрошаек на паперти старой церкви. И я, засмотревшись на постеры и попрошаек, потерял ее из виду. Я задержался лишь на минуту, но она бесследно исчезла. Мне ничего не оставалось, как перелистать постеры. Здесь были Боливар, Христос и Че Гевара, и все они показались мне на одно лицо. Как будто версии одного образа: горящие глаза, выдвинутая челюсть и героическая поза. Постеры с портретами политиков в Барранкилье были такими же символичными: кандидаты от правого крыла — толстые и довольные, тогда как левые представляли собой традиционный коктейль патриотизма, мужественности и революционности. Еще были постеры с обнаженными блондинками, Джейн Фондой, Иосифом Сталиным (с предупреждением: «Янки!»), Марлоном Брандо и Дональдом Даком. Я приобрел самый лучший образчик. На нем был изображен распятый Христос, каким-то чудом умудрившийся оторвать руку от креста и при этом оставаться распятым. Его свободная рука лежала на плече молящегося партизана, и Христос говорил: «Я тоже был распят, мой преданный партизан!»

Попрошайки сновали повсюду, но больше всего их собиралось возле храмов и прочих святых мест, чтобы легче было застать врасплох человека, погруженного в мысли о высоком. Здесь были слепые, кривые, хромые, дети, женщины, старики, младенцы — голые, несмотря на холод, они лежали на коленях у оборванных ведьм. Мне попались на глаза две сестры, одна из них — в оранжевой люльке с корявой надписью о том, что она парализована. Некоторые не просили милостыню, а просто расположились посреди улицы и кипятили мутную воду в консервных банках, или спали в подворотнях, или просто жили там (как один мальчишка, которого я видел на одном месте изо дня в день), в развалинах брошенных зданий. Кто-то держал краткие таблички: «Я прокаженный», «Я болен», «Мы сироты», кто-то прикреплял к ним выписки из истории болезни. Местами они скапливались в небольшие группы: акробаты, слепые музыканты.

Смотри, как танцует слепой,

Тебе он лунатик, себе он король!

Возможно, делать далекоидущие выводы из количества бродяг слишком самонадеянно, точно так же, как назвать Южную Америку континентом военных или чистильщиков сапог. Кто-то даже скажет, что в Колумбии, как и в других странах, нищие имеют что-то вроде собственного профсоюза. Но я все разно не могу понять: почему среди них так много детей? Не больные и не увечные, без жалобных табличек, они обитают в развалинах и шайками носятся по улицам. Они веселы и подвижны, но живут как крысы. Я спрашивал об этом у многих колумбийцев, и колумбийцы были шокированы неуместностью моих вопросов. «Это же беспризорники!» — отвечали мне, причем это слово звучит одинаково и на английском, и на испанском, и я должен быть начеку, потому что все они мошенники и воришки. Для состоятельных колумбийцев они действительно являлись не более чем отбросами, и с какой стати их кормить или отлавливать, когда гораздо дешевле просто отгородиться забором повыше и не обращать на них внимания?