Мы тронулись с места — еле-еле, но я был счастлив даже такому намеку на движение в этой тяжелой духоте. Движение перекрыли не только маляры, но и полицейский патруль. Теперь они проходили по автобусам и проверяли их на наркотики. Или на что-то еще. Они вскарабкались и в наш автобус и прошлись по проходу, не спуская рук с рукояток револьверов. Затем они подняли с мест полдюжины пассажиров и приказали им высыпать содержимое сумок прямо на обочине. Так нас проверили четыре раза на пути от Жирардо до Армении, и один раз опорожнять сумку пришлось и мне.

— А что вы ищете? — спросил я. Полицейский ничего не ответил. А в автобусе мне сказали:

— Напрасно вы его спросили. Понимаете, он ничего не ищет. Он создает неприятности.

Горы все еще казались очень далекими. Дорога от Жирардо до Ибагуэ шла между зеленых холмов, сочных луговин и ферм: поля, пастбища и плодородные долины. Картина казалась идиллической, и все дома утопали в цветах: пурпурных и оранжевых. Сами оттенки создавали чувство процветания. Столь удивительный пейзаж и мягкие волны травы вызывали умиление: наконец-то в этой убогой стране нашлось место, где у людей всего вдоволь благодаря мягкому климату. Я по-прежнему читал книгу, временами посматривая в окно. Босуэлл как нельзя лучше подходил для этой поездки, и часто в этой горной области Колумбии я находил в книге объяснение увиденному, или новый оттенок, или — как и в этой чудесной долине — своего рода возвращение с небес на землю.

Странные обычаи других стран и новые пейзажи, за которыми образованные джентльмены отправляются путешествовать и обсуждают их с таким увлечением… не что иное, как попытки идеализировать первобытный образ жизни. Один офицер, вернувшийся с Дикого Запада, с отрешенно-философским видом рассуждал: «Вспоминаю, как я, свободный и независимый, среди грандиозного великолепия великой Природы скакал по прерии с индейской женщиной за спиной и винтовкой в руках, которой сам добывал себе пропитание. Что еще нужно человеку для счастья?» На что доктор Джонсон тут же возразил: «Не прикидывайтесь, сэр, будто вы всерьез увлечены такой чушью. Такая жизнь — грубое и суровое занятие. И если бы бык мог говорить, он тоже сказал бы: „вот он я, свободный и независимый, со своей коровой и морем травы, что еще нужно для счастья?“»

Он был прав, и я не понимал смиренного равнодушия этих колумбийских крестьян. Всегда хорошо иметь под рукой доктора Джонсона, чтобы реально смотреть на вещи.

Мы остановились в Ибагуэ еще для одного полицейского досмотра и едва успели выехать из города, как дорога стала круто подниматься вверх. Мы петляли и петляли по склонам, упрямо набирая высоту, и вскоре Ибагуэ оказался под нами: скопление крыш и печных труб. Мы приближались к перевалу Куиндио.

Меня, как изощренного путешественника, было не так-то легко оторвать от прелестей беседы между Босуэллом и доктором Джонсоном. Однако на перевале Куиндио я отложил книгу и не возвращался к ней на протяжении нескольких дней. Я никогда не видел ничего похожего на эту грубую демонстрацию безграничной силы природы. Ни цепь вулканов в Центральной Америке, ни Мертвая долина в Закапе, ни дикие вершины Чиапы не шли с этими местами ни в какое сравнение. Где-то в невообразимой глубине этого зеленого ущелья текла река, но ее можно было лишь угадать по шапке белой пены. Домики и фермы каким-то чудом держались кое-где на скалистых уступах, они казались нарисованными на фоне этих каменных громад. Обработанные человеком террасы выглядели не более чем гребни на грандиозной стиральной доске. Людей не было видно, как будто все они попадали с этой невообразимой высоты, едва перешагнули порог своего дома. Я просто был не в состоянии представить, как они ухаживают за своими полями.

Здесь не держали животных — попросту не нашлось бы места, даже небольшого пятачка, чтобы построить курятник или уж тем более загон для свиней. Да и фермы встречались нечасто — одинокие домишки среди буйной зелени джунглей. Дорога была проложена по такому узкому карнизу, что дома вдоль дороги едва цеплялись за край карниза и нависали над пропастью, опираясь на бревенчатые сваи. На этих же сваях птицы вили себе гнезда.

Единственный поселок на этом пути, Кайамарка, также располагался на горном уступе. Я не мог увидеть его, пока автобус не оказался среди домов, и уже через минуту он снова скрылся из виду. Всего лишь несколько ржавых крыш и навесов, прилепившихся к склонам. Эта жуткая дорога отлично объясняла изолированность Боготы, и чем дальше мы уезжали по этому серпантину, тем больше Богота представлялась мне крепостью в сердце Анд, оторванной от остального мира. И это была все та же страна тысячи рек и горных тропок. В сезон дождей ехать по такой дороге, как эта, лишь кое-где покрытой асфальтом, через перевал Куиндио, казалось немыслимой глупостью. Даже сегодня, в солнечный день, мы миновали уже пять фургонов, не удержавшихся на трассе. Их водители, как видно, не ждавшие, что их скоро приедут выручать, разбивали небольшие стоянки возле дороги — ни дать ни взять пигмеи, завалившие слона, слишком большого, чтобы дотащить его до дома.

Пассажиры в автобусе совсем притихли — скорее не столько от красоты горных пейзажей, сколько от оторопи, которая брала при взгляде на бездонные пропасти под колесами. Большинство из них были индейцами с мрачными лицами, в плоских шляпах с круглыми полями и пончо, спасавших их от промозглой сырости. Они вели себя совершенно равнодушно и двигались только для того, чтобы закинуть в рот ломтик козьего сыра. После неудачного обеда в Жирардо я быстро проголодался и очень обрадовался, когда во время одной из остановок к автобусу подбежал мальчишка, выкрикивая: «Сыр! Сыр! Сыр!» Слово эхом перекатывалось между стенами ущелья. Ломти этого сыра, похожие на непропеченное тесто, были завернуты в банановые листья. Я купил кусок и съел его, отщипывая понемногу. Он был круто просолен и вонял козлом, но показался мне не хуже горгонзолы.

Так миновало четыре часа натужного пыхтенья старого автобуса: сыр, очередной поворот и промелькнувшая под окном пропасть, от одного вида которой у меня каждый раз захватывало дух.

На самом высоком участке перевала мы оказались в облаках. Не в тех пухлых облачках, которые я видел возле Боготы, но в бесформенном белесом паре, в котором мы совершенно потерялись. Он словно окутал весь мир, и даже дорогу под колесами стало не видно. Он заполнил собой автобус и скрыл от нас пропасть, его длинные языки тянулись до самых высоких пиков. Он заслонил собой солнце или скорее замутил его, превратив в неясную белесую звезду. Пар густел, из белого он стал серым, и по-прежнему не было видно ни дороги, ни ущелья, ни гор, ни неба только серое бесконечное ничто, напомнившее ту жуткую сцену из «Артура Пима», которой кончается повесть. Это была своего рода слепота, полет вслепую, как детская страшилка про призрачный автобус, унесенный ветром и потерявшийся во времени и пространстве. Для большинства из нас это было похоже на смерть, на окончательную утрату всех чувств и ощущений.

Но постепенно серое снова стало белесым, туман редел, и сквозь него начали то и дело проступать пятна зелени. Наконец-то мы начали спуск. В этом море серости зелень принимала почти черный оттенок, потом появилась оливковая полоска земли между краем дороги и обрывом, уходящим в пропасть. Сорвись мы туда, и никто нас не увидит, ни звука не долетит на такую высоту, когда мы разобьемся на невидимом дне ущелья.