числе других восьмисот человек. Ответственность не позволяла Уолтеру упоминать название судна, на котором он служил, ведь письма могли попасть во вражеские руки. Я лишь знала, что брат служит на большом корабле где-то в Азии и уверен в скором конце войны.

Первой о смерти Уолтера узнала мама. Она выгуливала лошадь на поле около нашего дома и увидела старый черный автомобиль с одной несуразно выделяющейся белой дверцей, который на всех парах миновал маму и понесся к нашему дому. Он ехал слишком быстро для гравийной дороги, и это показалось маме странным, поскольку жители пригородов в курсе: мчаться по гравию, да еще и вблизи пасущихся лошадей, – не дело. Но машину мама узнала. Та принадлежала Майку Ремеру, телеграфисту «Вестерн юнион». Мама остановилась, а из автомобиля тем временем вышел Майк с женой и начал стучаться в нашу дверь.

Ремеры были не из тех, с кем мама плотно общалась. Они могли барабанить в дверь нашего дома только по одной причине: пришла телеграмма, такая срочная, что оператор счел нужным самолично доставить новости и даже привез с собой супругу, которая, видимо, должна была утешить семью в великом горе.

Мама сопоставила факты и сразу всё поняла.

Меня всегда интересовало, не появился ли у нее в тот момент порыв развернуться и поскакать прочь оттуда, сбежать от ужасных новостей? Но моя мать была не из тех, кто убегает. Вместо этого она спешилась и очень медленно зашагала к дому, ведя за собой лошадь. Позднее она призналась, что в тот момент ей показалось неправильным принимать такое известие сидя верхом. Я очень ясно представляю себе эту картину: мама степенно шагает по полю и ведет за собой лошадь, ничуть не спеша и не тревожа животное. Она знала, что ждет ее на пороге, и не торопилась на встречу с ним. Пока ей не вручили телеграмму, ее сын был жив.

Ремеры могли и подождать. И они ждали.

Когда мама наконец подошла к крыльцу, миссис Ремер с заплаканным лицом раскинула руки, готовая ее обнять.

Стоит ли говорить, что мама отказалась от объятий.

Родители даже решили обойтись без похорон.

Во-первых, хоронить было некого. В телеграмме говорилось, что лейтенант Уолтер Моррис похоронен в море со всеми воинскими почестями. Нас также просили не разглашать название корабля и его местонахождение друзьям и родственникам, чтобы ненароком не выдать врагу важную информацию. Как будто среди наших соседей в Клинтоне были сплошь шпионы и саботажники.

Мама не хотела устраивать похорон без тела. Ей это казалось ужасным. А отца слишком подкосили гнев и печаль, чтобы предстать перед соседями и родней в статусе скорбящего. Он так противился вступлению Америки в войну, так уговаривал Уолтера не идти в армию. А теперь он отказывался устраивать церемонию в честь того, что правительство украло у него его самое драгоценное сокровище.

Я поехала домой и пробыла с родителями неделю. Делала все, что могла, но они почти со мной не разговаривали. Я даже предложила остаться с ними в Клинтоне – и осталась бы, если бы попросили, – но они смотрели на меня, как на чужую. Какой им прок от меня в Клинтоне? Напротив, они, похоже, желали моего скорейшего отъезда; их горе не нуждалось в свидетелях. Мое присутствие лишь напоминало им о гибели сына.

Если у них хоть раз возникла мысль о том, что смерть отняла у них не того ребенка – что погиб более благородный и способный сын, а никчемная дочь осталась жить, – то я их прощаю. Иногда я и сама так думала.

После моего отъезда наш дом снова погрузился в тишину. Думаю, не стоит говорить, что родители так и не оправились.

Смерть Уолтера глубоко потрясла меня.

Клянусь тебе, Анджела, мне ни на минуту не приходило в голову, что мой брат может пострадать или даже погибнуть на войне. С моей стороны это было глупо и наивно, но если бы ты знала Уолтера, ты бы поняла, почему я в нем не сомневалась. У Уолтера всегда все спорилось, все получалось. Он обладал превосходным чутьем. За годы занятий атлетикой он ни разу не упал, не потянул мышцу. Даже сверстники считали его кем-то вроде полубога. Он казался неуязвимым.

Мало того, я не волновалась и за солдат, служивших под его началом, – хотя он очень тревожился за них. Единственное опасение, которое он высказывал в своих письмах, касалось безопасности и воинского духа его людей. Но я не сомневалась: любому, кто служит с Уолтером Моррисом, ничего не грозит. Уж Уолтер-то за ними приглядит.

Однако проблема заключалась в том, что не Уолтер командовал кораблем. Его повысили до лейтенанта, но капитаном «Франклина» был не он, а Лесли Герес. Вот почему случилась беда. Из-за капитана.

Но тебе-то все это хорошо известно, не так ли, Анджела?

Или мне только кажется?

Прости, дорогая, я правда не знаю, что именно рассказал тебе отец, а о чем предпочел умолчать.

Мы с Пег решили сами провести для Уолтера скромные похороны в небольшой методистской церкви в Нью-Йорке, недалеко от здания театра. Пег со священником знали друг друга долгие годы и дружили; он согласился устроить небольшую церемонию, а отсутствие останков его не сильно волновало. Пришло не так уж много народу, но мне было очень важно попрощаться с Уолтером, и тетя это понимала.

Разумеется, на похоронах присутствовали Пег с Оливией – они подпирали меня с обеих сторон, точно две колонны. Мистер Герберт тоже пришел. Билли не было: еще годом раньше, когда закончился последний сезон «Города женщин» на Бродвее, он вернулся в Голливуд. Зато пришли мой цензор мистер Гершон и аккомпаниатор из «Сэмми» миссис Левинсон. Пожаловало все семейство Луцких. («В жизни не видела столько евреев на методистских похоронах», – заметила Марджори, оглядев собравшихся. Я рассмеялась. Спасибо тебе, Марджори.) Несколько старых друзей Пег тоже пришли. Эдна и Артур Уотсоны не соизволили появиться, хотя могли бы – хотя бы ради Пег. Впрочем, их отсутствию я не удивилась.

Хор запел гимн, и я безутешно зарыдала. Смерть Уолтера оставила в душе зияющую пустоту, но горевала я не по брату, которого потеряла, а по брату, которого у меня никогда не было. Помимо идиллических ранних воспоминаний, как мы вдвоем катаемся на пони под сенью тенистых деревьев (да и как знать, было ли это на самом деле?), у меня не осталось нежных впечатлений о величественной фигуре брата, бок о бок с которым я провела всю юность. Пожалуй, если бы родители возлагали