Бывают в жизни такие часы, когда до тех пор незаметный смысл событий, поступков и слов, их подлинное величие раскрываются до самых корней, словно морской берег, обнаженный отливом. Может быть, всенародная мука, тревога за судьбу Родины, за все, что есть самого дорогого на свете, обнажили в ту минуту и мое сердце, и в нем воскресали слова воина — слова простые, но прозвучавшие языком нового человека для литовцев, латышей:

— Не печальтесь, братья! Мать Россия приютит всех!

И берусь ли я за книгу, или слежу за звездой, дрожащей в светлом весеннем небе, — за все это я благодарю тебя, неизвестный русский воин.

Где ты сегодня?

Я не могу забыть тебя и на майских парадах… Когда стройными рядами мимо проходят полки, чуть только блеснут стальные каски, — я, не сводя с них глаз, ищу, ищу…

Совсем недавно, во время выборов в Верховный Совет республики, мне случилось побывать в Восточной Литве. Чувство радости охватило меня, когда я очутился на улице небольшой деревни, застроенной новыми домиками. По сугробам, вдоль заборов была вытоптана узкая, глубокая тропа, на снегу виднелись следы санных полозьев, просыпанное сено. К ясному небу подымался синий сельский дымок. Эта деревня новоселов выросла уже после Отечественной войны на бывшей помещичьей земле.

Школа, куда крестьяне должны были придти на предвыборное собрание, помещалась в старом просторном доме. Оставшиеся после уроков ребятишки под руководством учительницы украшали свой класс. Звонкие голоса детворы, удары молотка наполняли весь школьный дом. Теплом веяло от развешанных по стенам, заботливо вырезанных из журналов картинок в самодельных рамках из цветной бумаги — кремлевские башни, тракторы на кубанских полях, якут, несущийся на санях с собачьей запряжкой, и тут же рядом, на листике из тетради для рисования, неопытной рукой был изображен мальчик-негр под пальмой. Внизу та же детская рука выписала рассказ, который напомнил мне недавно прочитанную в газете историю. Негр, музыкант из Сан-Франциска, описывал, как белые господа повесили его отца за то, что тот был негром, а его самого, Вильяма Смита, повсюду травили и называли черным псом. Однажды, когда Вильям играл в оркестре, белый господин крикнул:

— Вон отсюда, черная собака!

В Смита полетели бутылки, тарелки, кровь заливала его лицо, и он пустился бежать. Долго бежал музыкант своими быстрыми ногами по улицам Сан-Франциска, и если бы его поймали белые, то убили бы, повесили на месте — только потому, что у него черная кожа… Потом Смит взял свою трубу и навсегда покинул Америку, которую он любил, но где он был только черной собакой, — и приехал в Страну Советов, где уже никто никогда его не обидит.

Под этим рассказом, очевидно переписанным из газеты, буквами покрупнее было выведено: «Все народы наши братья. Советский Союз дает приют неграм».

Пока я читал эту историю, притихшие дети смотрели на меня.

— Кто это нарисовал?

— Я, — не сразу ответил один из мальчиков, краснея и откладывая в сторону молоток.

— А кто сделал подпись на рисунке?

— Он, он, — показали девочки на другого мальчика, тихого, молчаливого, в очках.

— Это вам, верно, учительница велела сделать?

— Нет, — весело и бойко ответил первый мальчик, — это мы сами.

Я невольно коснулся рукой головы маленького друга Вильяма Смита, коротко, ежиком остриженной детской круглой головы. Я вспомнил лето сурового девятьсот сорок первого года, Великие Луки, воина в каске. Его слова утешения чудесным эхом отозвались в далеком литовском селении — маленький мальчик повторил их на маленьком листике бумаги, приколотом рядом с якутом, несущимся на санях, рядом с кремлевскими башнями.

И грудь мою наполнило чувство невыразимой радости и благодарности к неизвестному советскому воину, — живая душа его трудов и подвигов раскрылась перед детьми Литвы. И где бы он теперь ни был — счастливо ли вернулся из сражений, или же нашел вечный покой на Одере, — принесенные и посеянные им семена дали всходы и на земле моей родной Литвы.

1947

ПЕСНЯ

Перевод под ред. З. Шишовой

Йокубас в доме со всеми перессорился. Топорщась, как чертополох, второй день ни с кем не разговаривал, сидел он в углу или бродил вокруг дома. Подумать только: в ответ на его отцовское поучение — сыновья только ухмыльнулись, и на его слова только рукой махнули! «А еще говорят, что яблоко от яблони недалеко падает». Поглядите лучше, как в жизни бывает: упало яблоко и укатилось так далеко, что даже и не отгадаешь, с какого оно дерева!

Всю весну Йокубас слышал разговоры про эту обработку земли на новый лад. Сколько раз приезжали в село из волостного комитета, созывали сходки, читали письма из партийного комитета, а разве хоть один разумный хозяин подписал договор? Слушать-то все слушали, а как только надо было в бумажке расписаться, сразу изба и опустела. Где же это видано, чтобы бросаться с высунутым языком на каждый призыв власти? Когда же это бывало, чтобы власть желала людям добра? Есть еще время подумать, послушать людей поумнее — выйдет или не выйдет какой толк от такой обработки земли. Пустовала земля года два — может и еще лето, другое подождать. Мало ли на свете пустырей, полей да некошенных лугов. Паны оставляли их нетронутыми, с борзыми на зверей там охотились, никогда участки эти ни плуга, ни бороны не видели. Пан знал свой порядок, мужик — свой, и каждому все было ясно. А теперь, что ни день, — то новости, что ни слово, — то поучение, а когда спросил, — кто власть? где власть? — твои же работники отвечают: «Мы власть. Рабочая власть!» Еще год назад Йокубас такие слова и слушать бы не стал, а теперь выходит, пожалуй, что это на правду похоже.

Ведь вот сын его, сын бывшего батрака, сам делил господское поместье Левонполис, а управляющим стульгийской паровой мельницы и всего имения посадили сына бобыля Кличукаса. А левонпольский пан Мурашка сам пришел в избу Йокубаса, шапку снял и со слезами просил, чтобы ему хоть клочек земли оставили. Вот и понимай, как знаешь: Йокубас двадцать лет по имениям проработал, а не случалось ему видеть, чтобы пан со слезами, без шапки, перед батрацким сыном стоял!

Глазам своим не верил Йокубас, и так и эдак прикидывал — как и куда все это обернется? А кругом люди шептались, богатеи над советской властью издевались, а сами тайком зерно в землю закапывали, коров по лесам прятали. В долине, по ту сторону речки, только три