Микутиса сжималась такой тоской, что на него находило желание умереть. Умереть, уснуть навсегда, больше никогда не ощущать этой доли.

Только под утро у мальчика начинали слипаться глаза, а в дверь амбара уже стучала мать:

— Микутис! Солнце высоко. Вставай, мой голубчик, завтрак остынет.

Мальчик вставал и шел, если только мог переступать ногами. Прыгая на одной ноге, он выгонял из посевов кур и грачей, науськивал на них собаку, помогал матери полоть в огороде.

И без того светлые волосы Микутиса под дождем и солнцем выцвели, уши и лицо покрылись веснушками, кожа на носу облупилась и отставала, как картофельная шелуха. Руки огрубели. В течение одного лета Микутис вытянулся, куртка и штаны стали ему узки. Из своих одежд он вырос так, как вылезает ящерица из прошлогодней кожи. Своим поведением и речью он старался подражать взрослым мужчинам. Младшие братья завидовали Микутису, видя, как он проворно запрягает лошадь, как точит косу. Но величайшую зависть возбуждало у братьев Микутиса его умение свистать и плеваться. Сквозь зубную скважину он выводил — высвистывал какие угодно песни, а иногда через ту же скважину он так сплевывал, что слюна летела, как из пращи. Братья пробовали выковырять себе по одному зубу, только бы образовалась такая щель, как у Микутиса.

Если по праздникам Микутис одевал черную отцовскую жилетку, то братья уже знали, что Микутис возьмет с собой и часы. Молодой хозяин для того и надевал жилетку, чтобы можно было в ее карман вложить серебряные часы. И действительно, достав из-под балки шелковый платочек, мальчик вынимал из него большие, с добрую луковицу, часы на два ключа. Потом он — чиркшт, чиркшт — заводил их, продевал цепочку сквозь петельку жилетки и с часами в кармане шел к мельнице посидеть на старом, глубоко ушедшем в землю, жернове. Здесь усаживались покурить старики, возвращаясь из костела. Соседи сходились сюда покурить, поделиться новостями, посетовать на свои беды. Разговор постоянно шел о войне, о немцах, о подушных налогах, о болезнях, о кормах и о хлебе. Может быть, оттого, что у Микутиса были часы, или оттого, что все помнили его пропавшего без вести отца, а может, и потому, что он стал хозяином и детские руки сделались такими же мозолистыми, как и у них самих, мужики советовались с ним и обсуждали дела, как равные с равным.

— Бог весть, как в этом году будет с пшеницей. Куда ни глянь, везде плохая! — говорил Микутис, играя цепочкой от часов. Он устремлял при этом взор на крестьянские нивы, которые были ясно видны с мельничного холма, с каждой своей межой, с каждой полоской.

И никто не удивлялся, слыша такие речи от мальчика. Чуть ли не в каждом дворе не хватало отца или брата. Один бежал, скрываясь от немецкой мобилизации, другого поймали солдаты и угнали в чужие края. В деревне остались хозяйничать только глубокие старики, бабы и подростки.

Микутису доставляло большое удовольствие посидеть по воскресеньям на крыльце мельницы. Однако и это развлечение скоро стало для него источником новых испытаний. Дядя Юозас, увидев как-то, что Микутис подстригает своих братьев, попросил мальчика подровнять и ему затылок.

— Ну, что ж, ничего не скажешь… Глянь-ка, каково! Ловкие руки у паренька! — одобрительно заметил он, подробно изучив в зеркале свой подстриженный затылок…

С той поры старик постоянно прибегал к услугам Микутиса. Слава о новом цирюльнике пошла по соседям. В канун праздника, завидев мальчика где-нибудь в поле, мужики подходили поближе к его участку и кричали:

— Мику-ут! Захвати завтра с собой ножницы.

И Микутис брал с собой, идя к мельнице, ножницы, гребни. Посадивши кого-либо на жернове, мальчик озабоченно чиркал ножницами, то отходя на пару шагов, чтобы посмотреть, какой издали кажется голова, то опять приближаясь, и всё мурлыкал, как котенок, над ушами подстригаемого.

— В отца пошёл! И тот был таким же: всех нас подстригал. Покойников, бывало, подравнять, — только его и просили… — говорили старики.

Микутис, как и отец, умел угодить всем. Подстригая портного Адома, надо было стараться не задеть его костяного нароста, торчавшего на затылке наподобие зачатка коровьего рога. А Пятрасу Винкшне надо было оставить побольше волос там, где был рубец.

Понемногу Микутис ознакомился с поверхностью всех соседских голов. У каждого шрама и шишки была своя история. У Адомаса нарост появился в праздник святого Матаушаса. Выпив со свояком в пивной, Адомас случайно обнаружил у себя на темени опухоль. На другой день на этом месте и появился нарост. Поэтому — стоит ему опрокинуть лишний стаканчик, как жена обзывает его однорогим дьяволом. У Пятраса Винкшны шрам остался еще с тех пор, когда он батрачил у пана Жебенки. Однажды осенью, снимая фрукты в помещичьем саду, Пятрас нашел странную, усыпанную какими-то родинками сливу и крикнул с дерева: «Девки, гляньте-ка — в точности, как нос у Жебенки!» И запустил сливой в толпу девушек. Те так и прыснули, но тут же руками зажали себе рты. Одна из них громко закашлялась. Только тогда Винкшна заметил под деревом старого Жебенку, который, видно, только что приплелся в сад. Пан велел батраку немедленно спуститься вниз. Как только Винкшна соскочил на землю, помещик наотмашь ударил его палкой по затылку и закричал:

— Вот тебе, получай сливу!

Второй удар пана пришелся по рукам, так как Винкшна успел схватиться за голову. Больше ничего Пятрас не помнит: кровь ручьем хлынула из раны. Жебенка даже испугался, решив, что убил человека. Хотя рана зажила, но после этого у Пятраса еще года три гудело в голове. Хотел он судиться с паном, но, решив, что помещик засыплет суд деньгами, так и не начал дела.

Осенью, наделяя батраков зерном, Жебенка отсыпал Винкшне три гарнца гороха.

Пока Микутис стриг одного, остальные в ожидании своей очереди рассказывали друг другу разные случаи из своей жизни. Не прекращались разговоры о расстрелах на берегах Скайступиса. Оказывается, немцы пригнали из Юрбаркаса несколько сот человек. Маленьких детей они живьем бросали в яму и закапывали вместе с родителями. Потом долго еще там колыхалась земля.

После таких рассказов Микутису, когда он, уже в сумерках, один возвращался с мельницы, казалось, что под ногами у него движется, вздымается земля и из пашни торчат детские ручки.

2

Размахивая листом бумаги, малыш бежал по двору. Вслед за ним, перепрыгивая через лужи, ковыляла небольшая коротконогая собачонка. Оба они бросились в раскрытый хлев, спугнули копавшихся там кур, но, никого не найдя там, направились к сараю.

— Бумаги принесли!

Только под навесом мальчуган разыскал старшего брата. В