Хоть недолюбливал Александр Кутузова за ту ещё, Аустерлицкую битву, которую проиграл сам, хоть и носил в сердце злое, мстительное чувство против старого фельдмаршала, но все советники в один голос называли ему имя Кутузова. И больше всех в этом деле прислушивался Александр к голосу матери, императрицы Марии Фёдоровны, да сестры Екатерины Павловны. К этим голосам присоединился и Константин.

Александр тоже сразу понял, почему Барклай де Толли отправил в Москву с донесением именно Константина: мешал ему великий князь одним своим присутствием, связывал руки, как некогда связывал руки и Суворову в итальянской кампании: кто знает, как донесёт он императору о тех или иных действиях командующего? И Александр пробовал удержать Константина в старой столице. Посовещавшись с военным генерал-губернатором Ростопчиным, он решил поручить брату сформировать конно-егерский полк в помощь армиям. Но едва Константин заикнулся, как намерен он справиться с этой задачей, Ростопчин пришёл в ужас.

— В две-три недели сформирую. Заберу у обывателей всех лошадей, годных к службе, соберу конников, повозки же, скарб для полка добуду у тех же обывателей, а задачу выполню. И не долее как в три недели...

Очень осторожно, за спиной у Константина, пояснил императору ловкий царедворец Ростопчин, какую реакцию вызовет это начинание у дворянства и купечества Москвы, и намекнул на то, каким молчаливым гневом и ропотом встретила императора старая столица, когда тот приехал из Петербурга в Москву в первый раз до отбытия в армию. Да, Александр хорошо помнил то время, даже шаги его были слышны, когда он шёл в Успенский собор, — ни единого крика, ни единой здравицы — Москва встретила его угрюмо и настороженно.

Так что выводы относительно действий Константина должен был сделать сам император, старший брат. И Александр отправил младшего обратно в армию...

И снова под Смоленском, перед кровавым побоищем, великий князь предложил на военном совете наступательное движение. Герцог Вюртембургский, генерал Бенингсен, Корсаков, Армфельд и некоторые адъютанты самого государя, отпущенные в армию, присутствовали на этом совете и хором поддержали великого князя. Они резко осуждали, правда, в приличествующих выражениях, позицию Барклая де Толли, направленную на отступление, требовали успешного боя.

Кровавый бой под Смоленском показал, что силы неравны, что Наполеон располагает всей мощью Европы. Барклай не выпустил на поддержку основному составу армии корпус великого князя, и Константин так резко и гневно об этом отозвался, что даже при посторонних рассказывал об ошибках командующего.

— Что делать, друзья! — громко сетовал он, подъехав к батарее Жиркевича. — Мы не виноваты! Не допустили нас выручить вас! Не русская кровь течёт в том, кто нами командует, а мы, хоть нам и больно, должны его слушаться. У меня не менее вашего надрывается сердце.

Терпение Барклая лопнуло. Он решил просить императора об отозвании из армии лиц, наиболее жёстко судящих о его действиях.

В его кратком отчёте, составленном для императора, сообщается о духе «происков», «пристрастий», «обидных суждений», слухов, с намерением распространяемых. Слухи эти начались при соединении обеих армий.

«В сие самое время, — писал императору Барклай де Толли, — императорское высочество великий князь Константин Павлович возвратился в армию из Москвы. Ко всему оному должно присовокупить особ, принадлежащих к главной квартире Вашего императорского высочества, для начертания Вам, государь, слабого изображения всего происходящего. Люди, преданные этим лицам, по исторжении ими какого-либо нового сведения, по их мнению, нового, сообщали вымышленные рассказы, иногда всенародно на улице. Я удалил некоторых особ, но я желал бы также иметь право отправить некоторых особ высшего звания...»

Этот отчёт государю повёз сам Константин вместе с письмом самого важного государственного значения.

На станции Ижора коляска его столкнулась с экипажем Кутузова, только что назначенного императором командующим всей армией.

Они оба вышли из карет, расцеловались, причём Константин прослезился — наконец-то его брат решился на самый правильный шаг, наконец-то выученик Суворова едет к армии.

Константин ничего не рассказал Кутузову о состоянии армии, уверяя, что старый фельдмаршал всё увидит сам, лишь прибавил, что армия рвётся к сражению. А потом начал говорить о том, что интенданты и провиантмейстеры сплошь жулики и мошенники, что его корпус нуждается в амуниции и вооружении, что нехватка провианта и амуниции ужасающа. Он хлопотал и о том, чтобы в армию не поступали люди подозрительные и вредные, и предписывал по корпусу удаление таких людей, приказывал, чтобы не забирали насильно подводы у обывателей, а также кур, гусей и прочее имущество, но упомянул об этом лишь вскользь. О самом же способе командования Барклая де Толли армией Константин не сказал ни слова: ему было чуждо наушничанье за спиной.

Они тепло распростились, Константин снова обнял старого фельдмаршала, пожелал ему здравия и благоденствия и добавил:

— Бог услышал наши молитвы, и вот вы здесь...

Разъехались на узкой дороге две коляски, и Константин ещё долго, высунувшись из открытой дверцы, махал рукой вслед главнокомандующему.

К великому удивлению Константина, старый фельдмаршал продолжил линию поведения Барклая де Толли. Только постепенно великий князь стал понимать, как мало смысла было в его разговорах о наступлении. Не сразу начал проясняться замысел старого полководца — сохранить армию, не отвечать молниеносным выступлением на быстрое продвижение Наполеона.

Того и нужно было Наполеону, чтобы на самых границах России разбить русскую армию, навязать России позорный и унизительный мир. При длительном походе его армия могла не выдержать беспредельных пространств России, а снабжение продовольствием и амуницией могло превратиться в настоящую драму.

Но это потом, а сначала Константин всё ждал, когда же Кутузов даст настоящий бой французскому императору, заставит его повернуть обратно. Великий князь надеялся, что Кутузов поддержит его наступательный порыв.

Когда не произошло в течение месяца, что Константин пребывал в Петербурге, ничего сколько-нибудь похожего на генеральное сражение, он приуныл. Ах, как не хотелось ему обвинять самого себя в ошибке, как хотелось ему думать, что Барклай — источник всех бед армии, что его медлительная отходная дорога не была единственно правильным путём.

Да, Константин не любил признавать себя неправым, но, вспоминая об уроках Суворова, он видел, что не дорос до истинного понимания диспозиции, что его знания войны поверхностны и нуждаются в углублении. Не желал он снова садиться за книги и трактаты о войне и военном деле, а пришлось. Вынудила его к этому сама жизнь.

Будни в Петербурге, где были запрещены все увеселительные заведения, развлечения и пустое времяпрепровождение, настроили его на самый серьёзный лад. Он с жадностью ждал известий из армии, всё ещё придирался по пустякам к гвардейцам, снова поступившим в его распоряжение, но уже давно понимал, что муштра и военные экзерциции далеко не всегда нужны в армии.