Такэо Кусумото

Я не знаю своего отца. В детстве я наверняка видел какие-то фотографии в семейном альбоме, но почти не помню его лица. Альбом сгорел во время войны, и память об отце стала ещё более смутной. Только одну фотографию я помню достаточно отчётливо. Полноватый мужчина в белом халате и в очках стоит перед каким-то зданием. Скорее всего, отец был тогда за границей: у проходящей рядом женщины европейские глаза и нос, а само здание каменное и явно старинное. Эта фотография так хорошо запомнилась мне, очевидно потому, что очень уж странно отец был одет. Фартук, как у мясника, на плечи наброшено чёрное пальто. Никто так и не смог мне объяснить, где именно была сделана эта фотография. Но я почему-то уверен, что в Париже, перед воротами Пастеровского института. Отец скончался совершенно неожиданно от паралича сердца всего через пять месяцев после моего рождения. У него стали неметь плечи, он вызвал массажиста, и сразу после массажа потерял сознание. Ему о тогда было сорок, то есть примерно столько же, сколько мне сейчас. С детства мне говорили, что я похож на отца, и, по мере того как я приближался к тому возрасту, в котором он скончался, это сходство, очевидно, усиливалось; оно усилилось настолько, что мать, недавно придя ко мне на свидание, расплакалась.

Сначала отец был терапевтом, потом увлёкся бактериологией, сменил несколько институтов и университетов в Японии, потом отправился за границу, где после нескольких лет углублённых занятий в Бостоне, в Гарвардском университете, перебрался в Пастеровский институт в Париже. В конце двадцатых годов он вернулся на родину, и они с матерью зачали меня. Возможно, именно потому, что отец долго жил за границей, у меня такой разрыв в возрасте с братьями. Икуо старше меня на одиннадцать лет, а Макио — на девять. У меня никогда не было ощущения, что они мои братья. Скорее дяди или вообще чужие люди, принадлежащие к совершенно другому поколению.

Мать работала учительницей родного языка в частной женской гимназии в Мите и одна растила нас троих. Днём её обычно не бывало дома, и всю домашнюю работу выполняла служанка. После смерти отца наша семья осталась жить в старом доме за храмовой рощей святилища Тэндзин. Дом — самое заурядное двухэтажное строение, в каких живут обычно среднего достатка служащие, — стоял на склоне холма, с которого открывался вид на торговые кварталы Синдзюку. Второй этаж полностью оккупировали братья, я жил вместе с матерью на первом. В крохотной комнатушке рядом с кухней ночевала служанка. Когда я заканчивал начальную школу, Макио учился в лицее в Комабе и жил там же в общежитии, дома он появлялся редко. Икуо, уже надевший студенческую форму, большую часть времени проводил на своём втором этаже, и я его почти не видел. Когда я возвращался из школы, в доме царила полная тишина, как будто он был необитаем.

Сфера моих действий ограничивалась первым этажом, подниматься на второй я не решался. Один шаг вверх по лестнице — и оказываешься на территории братьев, где всё было иным, начиная от расположения столбов и стен и кончая запахами. Мне казалось, что, если я войду туда без спроса, меня отдадут под суд за незаконное вторжение. Правда, иногда, когда Икуо уходил из дома, я, едва в прихожей стихали его шаги, потихоньку поднимался на второй этаж. Икуо принадлежал теперь бывший кабинет отца — комната в европейском стиле. В углу стоял роскошный отцовский книжный шкаф красного дерева, за стеклом поблёскивали золотыми буквами переплетённые в кожу медицинские книги. Сначала мать хотела переставить этот шкаф вниз, в спальню, но он оказался слишком большим и не гармонировал с обстановкой японской комнаты, поэтому она оставила его Икуо. Ящики были заполнены старыми открытками, печатками, монетами. Все эти вещи остались от отца. У самого Икуо был скромный книжный шкаф из дуба, набитый специальными книгами по архитектуре. Книги стояли корешок к корешку, впрочем, любовь в порядку ощущалась и во всём остальном и в том, как была застелена кровать, и в том, как были расставлены письменные принадлежности на столе. Однажды служанка, вытирая стол, чуть изменила положение пресс-папье, и Икуо устроил страшный скандал. С тех пор эта комната стала единственной, в которую служанка не входила.

Рядом была комната Макио. В ней царил откровенный беспорядок, на полу валялись не поместившиеся в шкафу книги. Впрочем, может, они просто были библиотечные, не знаю. Макио очень много читал: он постоянно носился с какой-нибудь книгой и говорил, что хочет стать писателем. Если он, что бывало нечасто, ночевал дома, то потом в комнате в самых неподходящих местах валялись его носки, ночной халат, и всё было усыпано пеплом от сигарет.

Мать возвращалась домой вечером, часто уже после того, как темнело. Подождав, пока она переоденется, служанка подавала ужин. Мы с матерью садились за стол друг против друга. Мы всегда ужинали вдвоём. Икуо говорил, что страшно занят, и ужинал у себя в комнате. При всём своём желании я не могу вспомнить ни единого случая, когда за столом собиралась вся семья. И не только потому, что не было отца. Когда я достиг сознательного возраста, Икуо учился в лицее и жил в общежитии. Когда же он поступил в университет и вернулся домой, в общежитии стал жить Макио. А вернувшийся домой Икуо не испытывал никакой потребности в общении с нами.

За ужином мать чаще всего молчала. Я тоже был молчаливым мальчиком и открывал рот только тогда, когда со мной заговаривали, поэтому обычно, поглощая пищу, мы не произносили ни слова. Я мечтал только о том, чтобы ужин побыстрее закончился и я мог укрыться в своей комнате.

Впрочем, своя комната — слишком сильно сказано: у нас с матерью была одна, правда довольно большая, комната на двоих, на ночь в ней стелили два матраса. Я очень любил читать за маленьким столиком, стоящим рядом с моей постелью. Мать допоздна проверяла тетради, сидя за письменным столом в гостиной. С какого-то времени у неё возникла привычка задвигать разделявшую нас перегородку.

Поскольку в доме было слишком тихо, я обычно прислушивался к звукам, доносящимся снаружи. В соседнем доме почти никогда не выключали радио. Звуки сумо, эстрадной музыки, голоса чтецов комических рассказов сплетались с рокотом мотоциклов, проносившихся по главной улице. Вниз по склону спускалась электричка, я прислушивался к уверенному перестуку её колёс, и в ушах отзывались разнообразные звуки, расползающиеся по земле большого города.

Иногда я думал об отце. Для меня он был героем романа. Поскольку я, как и все дети того времени, считал, что герои прочитанных мною романов реально существуют в каком-то далёком и неведомом мире, мне казалось, что отец жив, просто живёт в другом месте. Временами у меня возникала мысль, что смерть отца — просто выдумка матери, что в какой-то момент он вдруг возьмёт и появится. Наденет очки, улыбнётся, возьмёт меня за руку и увезёт в прекрасную чужую страну. Он, не скупясь, купит мне всё, что я захочу, угостит чем-нибудь вкусным. Думая о чужой стране, я всегда воображал Францию. И призрачный город, в котором был тот старинный каменный дом с фотографии.

Однажды рядом с домом я увидел какого-то незнакомого человека. Он разглядывал табличку на воротах, и я вдруг подумал, что это отец. Он был совсем таким же, как на той фотографии, — и лицо, и очки. Я готов был завопить от радости, однако, не обратив на меня никакого внимания, человек быстро пошёл прочь и тут же свернул в переулок. Я со всех ног бросился за ним вдогонку. Но в переулке не оказалось ни души, лишь темнела вереница молчаливых домов. Я хотел рассказать об этом матери, но побоялся, что она станет смеяться. Вместо этого я спросил её: