— А каким был отец?

— Он был очень хорошим человеком. Добрым и талантливым.

— А кто из нас на него больше похож?

— Как тебе сказать… — Распахнув большие, с тяжёлыми веками глаза, мать вгляделась в меня. — Пожалуй, что ты. Он был таким же тихим и так же хорошо учился.

Я преисполнился гордости, хотя упоминание об учёбе неприятно кольнуло меня. Икуо и Макио тоже учились прекрасно: оба, окончив среднюю школу, поступили в лицей. А теперь Икуо, как когда-то отец, учится в университете Т. Но оба брата были мне чужими. И разве не из-за учёбы они избегают нас с матерью?

— Ты говоришь, он был добрым? А в чём это выражалось? — снова спросил я.

— Ну, он никогда ни на кого не сердился. Никогда не выходил из себя.

Слова матери меня так и не убедили. Ведь сам-то я очень часто выходил из себя. Только чаще всего скрывал это. С детства я научился прятать свой гнев глубоко в душе, где он не мог разгореться, как угли, лишённые доступа воздуха. А что толку давать ему волю? Братья всё равно не желали водиться с таким малышом, как я, а мать гасила мой гнев своим, ещё более неистовым гневом. В конце концов я твёрдо усвоил, что в нашей семье я самый слабый, а слабому человеку нет никакого смысла показывать свой гнев окружающим, если он не хочет выглядеть смешным в их глазах.

Однажды — кажется, я учился тогда в четвёртом или пятом классе начальной школы — в воскресенье (я точно помню, что это было именно воскресенье, потому что и мама, и Макио с полудня были дома) я внезапно услышал пронзительные крики матери. Они доносились со второго этажа, судя по всему, из комнаты Икуо. Подойдя к лестнице, я посмотрел вверх. Потом начал тихонько подниматься, но Сидзуя задержала меня, положив руку мне на плечо. «Не надо, не ходи», — шепнула она. Сидзуя — молодая крестьянская женщина с толстыми пальцами, родом из Тиба — работала у нас служанкой. Я так и не уловил, в чём, собственно, было дело, только понял, что мать кричала на Икуо. Она громко бранила его. Потом донёсся придушенный голос Икуо, который что-то бормотал в своё оправдание. Спустя некоторое время мать приказала Сидзуе и Макио перетащить вниз отцовскую библиотеку. Вслед за книгами был спущен вниз и шкаф красного дерева. Как выяснилось, весь сыр-бор разгорелся из-за того, что Икуо, убрав отцовские книги в стенной шкаф, поставил на их место свои университетские учебники. Я потихоньку пробрался на второй этаж и подошёл к брату, который стоял лицом к окну со скрещёнными на груди руками. Однако, когда он обернулся ко мне, я невольно отпрянул — таким ужасным было его лицо. Небольшие глаза, всегда прятавшиеся за стёклами очков, были налиты кровью и выкачены так, что едва не вываливались из орбит. Не помня себя, я бросился прочь из комнаты и скатился по лестнице вниз.

Был ещё один примерно такой же случай. Брат ушёл из дома в отцовском костюме. Поздно ночью, проснувшись от криков матери, я выглянул в прихожую и увидел взбешённую мать, перед которой с надутой физиономией стоял Икуо. Стащив с себя пиджак и брюки, он швырнул их на бетонный пол. Поднимаясь по лестнице, он держался на ногах нетвёрдо, как пьяный, но мне показалось, что он притворяется.

Именно после того случая мать убрала все оставшиеся от отца вещи в примыкавшую к гостиной кладовку. Туда были отправлены по очереди: шкаф красного дерева, платяной шкаф, шляпы, галстуки, часы, запонки и пр. В поисках отцовских вещей она провела ревизию стенных шкафов, кладовок, комодов, перевернув всё в доме вверх дном, как во время переезда. В самый разгар возник Икуо: он был в студенческой форме, лица я не разглядел из-за надвинутой на глаза фуражки, но его походка выдавала крайнее раздражение. Пройдя по разбросанным по полу вещам, он с грохотом задвинул за собой решётчатую дверь прихожей, после чего мать тут же поднялась в его кабинет и извлекла из глубины стенного шкафа деревянный ящик. В нём хранились заграничные дневники отца и его записные книжки. Едва мать и Сидзуя, стерев ящика пыль, приподняли его, как вернулся Икуо. Мать, смутившись, что-то забормотала, оправдываясь, а Икуо стал орать, требуя, чтобы они немедленно вернули на место и расставили в прежнем порядке все вытащенные из шкафа книги. В обычное время Икуо говорил тихо, даже слишком, поэтому было странно слышать его пронзительные крики, которыми он, словно тонким хлыстом, стегал мать.

Набив кладовку отцовскими вещами, мать демонстративно повесила на дверь огромный замок. Перед дверью она поставила шкафчик, туалетный столик, книжную полку письменный столик и уселась за него, словно страж. Я смотрел на неё, как на отвратительного зверя, свившего себе гнездо в мусорном баке. Меня охватило предчувствие беды. И оно оправдалось.

Была зимняя ночь. Я лежал в постели, накрывшись с головой одеялом, и, блаженствуя в мягкой тёплой тьме, упоённо мечтал. Как всегда, появился отец, на сей раз в облике средневекового полководца в шлеме и латах. Он и мне вручил маленькие латы. Когда он затягивал на мне нагрудник, меня охватило какое-то странное приятное волнение, я стал просить, чтобы он затянул как можно туже, так, чтобы трудно было дышать. Потом он надел мне на голову большой рогатый шлем, его тяжесть придавила меня к земле, я еле удержался на ногах. Улыбнувшись, отец поднял меня и посадил на коня. Вот сейчас мы — отец и я — пойдём на войну и там погибнем. Сначала ранят меня, и отец станет ухаживать за мной, когда же я умру у него на руках, сделает себе харакири. Впрочем, нет, не так, лучше пусть отец поможет мне покончить с собой. Пусть пронзит мне горло своим коротким мечом. Какая сладкая смерть! Тут мои грёзы были прерваны. Наш старый дом ходил ходуном и скрипел, где-то послышался звук упавшего тела, раздался вопль. В саду громко залаяла собака. Я выскочил прямо в пижаме. Постель матери была пуста. На письменном столике в гостиной лежали открытые книга и тетрадь. Мне показалось зловещим предзнаменованием то, что чернильница была перевёрнута и со стола на пол свисала чёрная нитка чернил. Ясно, что ещё минуту назад мать была здесь. Я выскочил в коридор и снова услышал крики. Они доносились со второго этажа. «Перестань, больно, бо-льно!» Потом — звук упавшего тела. Наверное, Икуо швырнул мать на пол. Первым моим чувством была не жалость, а жгучий стыд — теперь все соседи узнают, что творится у нас в доме. Я даже не особенно удивился, просто подумал: вот, началось наконец.

Грохот упавших перегородок, звон разбитого стекла. Потом со второго этажа полетели вниз разные предметы. Пресс-папье, ножницы, книги — каждый раз я ждал, что следующей будет мать.

— Малыш, твоей матушке грозит смертельная опасность. Что будем делать? — спросила Сидзуя.

Тут я впервые осознал, что брат может убить мать. Но даже мысль о её смерти не поколебала моего спокойствия. Я ощущал себя лесорубом, перед которым с каждым новым поваленным деревом открываются новые горизонты. При этом я проявил явную расчётливость. Мать умрёт, думал я, Икуо, как убийцу, посадят в тюрьму, мы с Макио останемся вдвоём, потом я как-нибудь потихоньку прикончу его и стану единственным владельцем нашего дома. Деревья упадут одно за другим, и взору откроется чистое синее небо и далёкие горы — таким рисовалось мне будущее.

Между тем шум на втором этаже усилился. Мать кричала что-то невнятное, Икуо рычал, словно дикий зверь. Сидзуя бросилась было за полицейским. Я настиг её у кухонной двери и, схватив нож, пригрозил: