— А города У с землей Уц! — восклицает Прасолов, забыв, что ему следует быть недоверчивым и сдержанным и. о.

И я в ответ только улыбаюсь. Вряд ли Сергей читал Библию, но о том, кто такой Иов, знает.

— Что за Уц? — интересуется Андрейченко, выпивая чашку в три глотка.

Люба наливает ему еще.

Прасолов быстро взглядывает на меня, но я предоставляю ему самому объясняться. И он кое-как рассказывает о преуспевающем Иове, который в одночасье потерял все. Так решили его испытать господь и дьявол. Но вера его оказалась все-таки крепче отчаяния, и стада, пастбища, здоровье — все ему вернулось.

— А какой веры твой приятель-то, соответствующе? — спрашивает Андрейченко.

— Никакой.

— Так в чем мораль, как говорится? — не унимается Андрейченко, и волоски в его ноздрях шевелятся.

— Мораль в баснях, а в жизни как-то так все и получается… Но, пожалуй, можно отыскать и мораль.

— Ага, и какую ж? — настраивается Андрейченко, снова осушая чашку.

Люба наливает из чайника еще чая. Андрейченко благодарит ее кивком, тянет жилистую загорелую руку.

— В изобилии черти водятся.

Все смеются.

— Не-э-т, — произносит, качая упрямой головой с засаленными волосами, Андрейченко. — Человек, он рожден быть собственником. Да и все живое? У зверя нора. У птицы гнездо. Мое, говорит любая живность. Какая-нить букашка, мотылек там над цветком. Лапа гребет к себе, соответствующе. А как иначе? Жизни не будет. Человеку, соответствующе, хорошо, когда все при нем. Дом, теплица, лодка, мотор, что еще? Хорошая двустволочка. Или вот у тебя — гитара. Или книги. Что, нет?

— Ну, это в теории. А на практике, как у старика и старухи: не хочу быть купчихой, хочу столбовой боярыней, — пока золотая рыбка удачи не плюнет, махнет хвостиком, и была такова, — подстраиваюсь под его лад.

Андрейченко смеется, утирает большой ладонью губы — и смотрит мне прямо в глаза очень напряженно и внимательно, буквально секунду, отводит взгляд. В этой секунде все: мешки с крупой, сети, полные рыбы, охотничий участок Кеши Мальчакитова, да и смерть, правда не состоявшаяся, Мишки.

— Таков человек! — заключает Андрейченко. — Не переделаешь. Вон китайцы, эти, х… хун-ве-й-бины… как бы не выругаться. Еще Высоцкий боялся. Попытались перекроить. Ученых там, учителей, актрис всяких поперли в деревню, на поля. Все имущество отобрали, поделили. И что? Уже отказались и признали ошибки.

— Что ж далеко ходить! — не выдерживаю я. — Термин «культурная революция» — ленинский. И сначала этот пал прошел по России. Правда, уже под названием диктатуры пролетариата.

— Почему далеко? — спрашивает Андрейченко. — Китай ближе Москвы с Ленинградом. Приемник включишь: сплошь ихнее «мяу, мяу»! И в Иркутске как-то в ресторане довелось мне разговориться с мужиком. Думал, бурят, а он монгол. По имени… э-э, ну, вроде Даваа. Что в переводе означает Понедельник. И вот сидели мы с этим Понедельником и пили водочку, как водится. Да кушали позы. Он рассказывал, что был учителем во Внутренней Монголии, в городе… Баян… и как-то там дальше, уже забыл. Но Баян — запомнил. А срок он отбывал в Северной Маньчжурии. За что? Во-первых, говорит, усомнился, соответствующе, что долбежка цитатника Мао способствует большой грамотности. Он говорил, что в книжных лавках вообще все книжки у них убирали, а наваливали эти цитатники. Как конский навоз на гряды. Ну и много чего рассказывал этот Понедельник со стеклянным глазом. Один глаз ему выбили. Ученик из его школы, когда хунвейбины пришли его брать, и вышиб. Отомстил шалопай под шумок за все. Схватил указку и метнул, как копье. Мужик преподавал им историю, географию. И когда узнал, что хунвейбины заставляют трудовые отряды разбирать Великую стену и строить из тех камней свинарники, не утерпел и, как говорится, выразился соответствующе. А там были уши. И его помели, короче. Жену, русскую, тоже учительницу, школьники утащили в ближайшую рощу и насиловали, а потом захлестали прутами до смерти. Ну а монгола по имени Понедельник в лагере морили голодом и все такое. У него на месте живота получилась впадина, ягодицы свисали, как старушечьи сиськи, кожа омертвела на бедрах, коленках. Ногти ломались, волосы выпадали. Были случаи, закапывали живьем, привязывали проволокой к машине, кололи вилами. В общем, ошалели в борьбе против собственников, вот в чем дело-то, — закончил Федор и спокойно взглянул на меня.

— А как он оказался здесь? — спросила Катя.

— В семьдесят восьмом у них пошла первая волна освобождений. Он в ней оказался. А потом пошла волна реабилитаций, и Понедельник был реабилитирован, ему даже дали какие-то деньжата. За каждый тюремный год сколько-то дали. А он давно хотел увидеть своими глазами наш Байкал. Выправил документы и приехал.

— И куда он дальше поехал?

— На Ольхон. У него уже был билет на «Ракету» до порта Байкал. Оттуда на «Комсомольце» — в Хужир. Сказал, что есть легенда, будто ихний самый главный монголище Чингисхан похоронен на нашем острове… Не знаю, точно ли он на следующий день поехал, потому как мы с ним крепко пили за частную собственность, соответствующе. Хунвейбины разорили его дом. И он переживал за это и до сих пор. Хотя и смешно: у монгола дом, а?.. Но это его русская женка устроила, занавесочки, говорит, были, и цветы в горшках. Трельяж. Там же климат — ого, степь да степь кругом, соответствующе, голяк, ветер, пыль, мороз. А она цветы развела… Так что, Виктор Андреевич, зря ты хочешь повернуть развитие человечества вспять. Даже у монгола есть имущество. Ибо, — говорил Федор, поднимая перст, — ибо против природы не попрешь. Главного ее закона: иметь.

Прасоловы собираются и уходят. Мы с Андрейченко еще говорим о том о сем. После пятой чашки он уже больше чая не пьет. Наконец встает, благодарит и направляется к выходу, снимает с гвоздя свою кожаную кепку-капитанку. Люба благодарит его в свою очередь за предупреждение.

— А пусть бы и сгорел стог-то? Имущество как-никак? — с усмешкой спрашивает Андрейченко меня, приостанавливаясь и вертя капитанку в руках.

Люба машет рукой.

— Типун тебе на язык, Федя!

— Но, если рассуждать соответствующе, — продолжает Федор Андрейченко, — то любой пожар и хорош, да, Витя? Как это учили в школе?.. Мы назло буржуям мировой пожар раздуем. Можно ведь и не только назло буржуям, но и другим гражданам, соответствующе.

Я смотрю на него и ничего не отвечаю. Посмеиваясь и продолжая вертеть капитанку, Андрейченко выходит. Вскоре я вижу его идущим по улице широким шагом в капитанке на голове. Люба тоже глядит ему вослед, оборачивается ко мне.

— Волк мыслящий, — отвечаю на ее взгляд.

В иллюминатор била яркая синева неба, моря. Самолет шел над тайгой и морем по невидимой линии. Мишка сидел у иллюминатора. На нем был тренировочный костюм, как будто Мишка возвращался с соревнований по бегу на лыжах. А это и был забег? Долгий забег в сторону… неизвестного. Или заплыв. Или даже полет.