– Плохая – здесь нет двухмачтовиков или полакров. А есть только барка водоизмещением шестьсот тонн.

– Что-что? – переспросил Марсильо. – Нам ведь нужно всего лишь переплыть Красное море. На этом можно отправиться в Батавию или Японию.

– Можете ничего не рассказывать мне о судах, Марсильо, – отозвался Янсен. – Проблема заключается в том, что, кажется, в Суэце практически нет рейдеров, а есть только частные владельцы судов. Несмотря на то что они весьма охотно берут на борт груз и пассажиров, при этом они всегда идут вместе с ними в роли капитана.

Он обернулся к Овидайе:

– А вы настаиваете на судне, которым управлять будем мы сами, верно?

– Именно так. Нам не нужны зрители для того, что мы планируем делать.

– Но для индийца нам потребуется очень большая команда, – заметил Марсильо.

– Если бы нам нужно было плыть на нем в Индию, то да, – ответил Янсен. – А в Красном море и Аденском заливе можно обойтись и небольшой командой.

– Берите, – согласился Овидайя. – Нам нужно уходить как можно скорее, я не хочу задерживаться здесь дольше необходимого. Возможно, наши преследователи мертвы, однако их начальники наверняка живы. Кто знает, когда они появятся снова.

* * *

Полиньяк снял с головы тюрбан, сбросил длинный, достававший до самых икр халат. Кушак и остальную одежду он тоже снял и принялся поспешно надевать собственную: рубашку с рюшами, бриджи и камзол без рукавов. Он понимал, что в османской провинции в такой одежде он будет слишком выделяться. Но, если капитаны в порту Чешме за достаточное количество золота будут готовы продать билет на корабль гяуру, один янычар покажется скорее дезертиром, а такому человеку никто помогать не станет, особенно если всего в нескольких лье стоят лагерем несколько орт.

Во внутренний карман камзола он положил бумаги, полученные от курбаши для перевода. Это были письма и рисунки. Был среди них и тот, копию которого ему уже доводилось видеть в Париже, – на нем был изображен голландский конькобежец. Полиньяк не знал, имеют ли эти бумаги какое-то значение, однако намерен был попытаться передать их Россиньолю. Под конец мушкетер опоясался коротким мечом, который взял у капеллана, – это было странное оружие с изогнутым буквой «S» клинком. Взяв его в руку, он попытался нанести несколько ударов. Оружие это турки называли ятаганом. Он совершенно не представлял себе, как можно сражаться таким изогнутым оружием. В лучшем случае им можно было только свиней рубить.

Закончив, он поглядел на гору одежды, лежавшую у его ног. Ему было немного жаль, что придется так обойтись с дервишем, да еще столь не по-рыцарски. Как часто бывало на войне, этот человек хоть и был его врагом и к тому же безбожным язычником, однако время проводить с ним было приятно. По возвращении из сада курбаши он позвал к себе в палатку Чевика под предлогом, что хочет немного поболтать. Янычарский капеллан с благодарностью принял приглашение и, к удивлению Полиньяка, даже пил с ним вино, много вина. В настолько ослабленном состоянии Полиньяк вряд ли сумел бы перепить его, поэтому он, улучив момент, спрятал шарики гашиша, полученные от врача, в оливки и скормил их капеллану. Сначала не происходило ничего, однако потом на дервиша напала сонливость. И вот теперь он лежал связанный и с кляпом во рту на кровати Полиньяка, укрытый до самого носа. Скорее всего, пройдет не один час, прежде чем его найдут.

Мушкетер спрятал одежду Чевика за кустом. При этом из кармана его жилета что-то выпало – цепочка из черных деревянных бусин. Мгновение Полиньяк рассматривал ее, затем взял и стал перебирать шарики пальцами. В четках дервиша было слишком мало бусин, но свои собственные он потерял, и эти могут стать временной заменой. Спускаясь по холму в сторону городка, он бормотал себе под нос: «Qui pro nobis sanguinem sudavit. Qui pro nobis lagellatus est. Qui pro nobis spinis coronatus est[91]…»

К тому моменту, как он дошел до подножия холма, он десять раз повторил скорбные слова и убрал четки. «Каждый день – не менее двадцати», – пообещал он себе. Покуда он находится в этой языческой стране, регулярные молитвы еще важнее обычного. Сейчас уже должно было быть за полночь, однако наверняка уверен он не был, поскольку в турецком поселении, судя по всему, не было колокольни, по крайней мере, звона до сих пор он не слышал.

С моря дул прохладный бриз. Поселок Чешме был едва ли больше рыбацкой деревни, его нельзя было сравнить со Смирной, и тем не менее в маленькой бухте он увидел, кроме рыбацких лодок, почти дюжину судов побольше, и большинство из них были османскими галерами. Некоторые парусники, вероятно, были генуэзскими или венецианскими, в темноте разглядеть флаги не получалось. Не оставалось ничего иного, кроме как спуститься на набережную и осмотреться на месте.

Час спустя Полиньяк был близок к отчаянию. Он прошел по всем портовым тавернам, поговорил со сторожами всех судов, которых сумел найти. Никто не собирался уходить на следующее утро, ни оба генуэзских торговца тканями, ни голландский торговец пряностями. Мушкетер устало опустился в переулке на ступени одного из домов. Он устал, в плече снова начала пульсировать боль. Пропажу капеллана заметят самое позднее часов в пять или шесть утра. Ему потребовалось около полутора часов, чтобы дойти от лагеря орты до Чешме. Всадник доскачет гораздо быстрее. Слишком многие уже видели его, и если он на рассвете еще будет здесь, то…

От размышлений его отвлек гортанный рев, доносившийся из глоток нескольких мужчин. Судя по всему, они были пьяны, даже очень сильно пьяны, если осмеливались выставлять свое состояние напоказ в мусульманском поселении. Полиньяк решил, что между ним и пьяницами два-три переулка, поэтому сначала не мог разобрать, что именно они поют. Выпрямив спину, он прислушался.

Поспешно поднявшись, он пошел навстречу пению. Сомнений быть не могло: это пели французы. Даже парижане, если он правильно расслышал акцент. Полиньяк свернул за угол, вытянув руки перед собой, поскольку было темно, а улицы были не освещены.

Повернув за следующий угол, он увидел их. Их было трое, и сопровождал их факельщик. Все трое явно были французами. Одеты они были в бриджи и яркие жилетки из бомбазина, которые несколько лет назад были при дворе последним писком моды, а также в короткие накидки и шляпы с фазаньими перьями. Они были еще более пьяны, чем можно было предположить по их пению. Средний, худощавый паренек лет двадцати, едва держался на ногах, товарищи поддерживали его. Свою неспособность держаться на ногах он пытался компенсировать особенно громким пением.