пора в очередной раз устраивать ее заново. В начале 1911 года один из друзей Уэллса, редактор «Дейли экспресс» Р. Р. Блюменфельд, пригласил его на конец недели в свой загородный дом в графстве Эссекс, и Уэллсу там очень понравилось. Это была настоящая сельская Англия, и при том до Лондона рукой подать – каких-нибудь сорок миль. И до станции недалеко. Он заявил «Блюму», что с удовольствием поселился бы в этих краях, и тот оказался человеком весьма обязательным. Он поговорил с владелицей здешних земель леди Уорвик, которая не просто согласилась сдать за небольшую плату (сто фунтов в год) один из своих домов Уэллсу, но буквально загорелась мыслью иметь этого знаменитого писателя у себя под боком. Она и раньше заботилась о том, чтобы ее земли были заселены людьми образованными, а уж Уэллса никак не могла упустить. В конце августа 1911 года, когда переговоры о сдаче дома были уже близки к завершению, она написала Джейн, как ей не терпится видеть своими соседями ее и ее детей. Это не были пустые слова. Не только хозяйкой, но и соседкой леди Уорвик оказалась превосходной. Она, правда, не слишком баловала их собственными визитами и требовала, чтобы к ней они являлись во всем параде, но в остальном с ней было очень легко. Уэллсы сперва сняли у нее дом, чтобы наезжать туда на субботу и воскресенье, но два года спустя им так там понравилось, что они продали свой лондонский дом, сняли для наездов в город квартиру и окончательно перебрались в Истон-Глиб. «Глиб» по-английски значит «церковный участок», а на языке поэзии – «клочок земли». Уэллсы назвали так свой дом не случайно. Просторное, сложенное из красного кирпича, здание в георгианском стиле (стиль, сформировавшийся в Англии в период правления первых трех королей Ганноверской династии, то есть с 1714 по 1820 годы) и вправду отвечало обоим этим определениям. Оно было когда-то построено для приходского священника и располагалось на примерно равном расстоянии от двух главных резиденций графов Уорвиков – старой и новой, но при этом находилось от них и не слишком близко. Окружено оно было обширными лужайками и – красное на зеленом – казалось поистине поэтичным. Оно было изолировано от всего окружающего и очень доступно, а о чем-то подобном Уэллс всегда мечтал.

Он любил набивать свой дом гостями, но иногда ему хотелось побыть одному. Истон-Глиб предоставлял возможности для того и другого. И еще: неподалеку от дома стоял старый амбар. Это был для Уэллса настоящий подарок. Из амбара, едва в доме появились новые жильцы, начал доноситься звук плотницких пил и топоров: Уэллс переоборудовал его в спортивный зал. И, разумеется, он не отступил от всегдашней привычки все переделывать на свой лад. Старый пасторский дом тоже был основательно перестроен изнутри, и еще при нем появилась обширная ротонда. И теперь в него хлынул поток гостей из Лондона и других городов и стран. Их всех как-то размещали в доме, бывали случаи, что гости разбивали на лужайках палатки. А потом их сзывали в амбар. Живость и изобретательность Уэллса наконец-то нашла настоящий выход. В амбаре, на заново настланном и натертом воском полу, устраивали танцы или играли в мяч. Более точно определить эту игру невозможно, потому что Уэллс сам придумывал ее правила, а когда надоедали одни, сочинял другие. И конечно, он неизменно принимал участие во всех играх, подбадривая свою команду громкими криками. Во дворе был еще отличный теннисный корт и, как вспоминал Синклер Льюис, «в тот час в воскресенье, когда больше всего хотелось вздремнуть, вас тащили туда, и, хочешь не хочешь, приходилось подчиняться. Я был лет на двадцать моложе Уэллса, худее, да и дюймов на шесть-семь выше ростом, но неугомонный дьявол в образе моего партнера уже через четверть часа игры доводил меня до полного изнеможения. Он так подпрыгивал, что, несмотря на румянец и белый фланелевый костюм, его трудно было отличить от теннисного мяча, и это путало все карты». Он всех поражал своей неутомимостью. Трудно было поверить, что это тот самый человек, который в куда более юном возрасте то и дело принимался помирать. Впрочем, и тогда, чуть ему становилось лучше, природная живость тотчас брала свое. Достаточно вспомнить его долгие пешие и велосипедные прогулки, настолько составлявшие быт его дома, что Джейн даже считала спортивность одним из условий пребывания в их семье. Велосипедное помешательство понемногу у него прошло, но тогда он купил себе автомобиль и сел за руль. Нет, не «принялся учиться вождению», а попросту сел за руль и, получив из книжки элементарные сведенья о том, как пользоваться этим видом транспорта, взял и поехал. Вместо газа он нажимал на тормоз, а вместо тормоза на газ, но то, что случалось в результате с автомобилем и окружающими предметами (люди, завидев его за рулем, сами разбегались), помогало ему понять свою ошибку, и повторял он ее потом не более десяти-пятнадцати, от силы двадцати или двадцати пяти раз. Он, очевидно, принял поначалу автомобиль за увеличенный в размерах велосипед и долго не мог освоиться с мыслью, что, совершив поворот, надо потом вращать руль в обратную сторону. Однако, несколько раз покрутившись на месте, он понял эту свою ошибку, после чего повторял ее всего лишь неделю-другую. Выезжая на станцию за гостями, он проскакивал на обратном пути мимо ворот поместья и, дабы не давать задний ход и не подвергаться снова подобному риску, ехал дальней окружной дорогой и, хотя с большой задержкой, в целости добирался до дома. Что до гостей, то они, пока их везли на новом виде транспорта, даже не понимали, что им грозит, и не пугались: изумление перед водителем пересиливало в них все остальные чувства. А как приятно было возвращаться домой после автомобильной прогулки! Какую радость доставлял он детям! «Папочка вернулся живой-здоровый!» – кричали они в восторге. Жюль Верн, как известно, так ни разу в жизни и не проехался в автомобиле. Он упорно отказывался. Уэллс сам при первой возможности сел за руль. И хотя он сделал это с присущей ему эксцентричностью, в конце концов не автомобиль его одолел, а он автомобиль. В 20-е годы он виртуозно водил машину по опасным альпийским дорогам. Ну, а пока радовался недавно изобретенному электрическому зажиганию. Когда у него глох мотор, не надо было вылезать и крутить ручку…

Леди Уорвик не меньше была интересна Уэллсу, чем он ей. Она ни в коем случае не была «охотницей за львами», как после «Пиквикского клуба» называют в Англии светских дам, озабоченных тем, чтобы собрать в своем салоне побольше знаменитостей. Ей это было ни к чему – она сама была прославленной светской львицей. И людей привечала тех, что были всерьез ей интересны. Была она на пять лет старше Уэллса, но все еще сохраняла былую красоту и, что, пожалуй, легче понять, свою всегдашнюю эксцентричность. Будь леди Уорвик «из простых», ее в молодости можно было бы назвать «новой женщиной». Но она принадлежала к тем слоям общества, где свободные нравы перестали быть внове со времен по крайней мере Генриха VIII, так что ее жизненный путь никого бы не удивил, не занесись она выше других молодых женщин своего круга. Двадцати лет от роду Фрэнсис Эвелин Мейнард, славившаяся не только своей красотой, но и огромным приданым, вышла замуж за графа Уорвика, но вскоре на нее обратил внимание принц Уэльский, старший сын королевы Виктории, и она не осталась к нему безразличной. Будущий Эдуард VII, дождавшийся коронации к шестидесяти годам, действительно стоил ее любви. Он был, по общему мнению, человек милый и образованный, на всю жизнь влюбленный в искусство, не раз – в его представительниц (его любовницей была даже Сара Бернар), и многолетняя близость с ним не только позволила графине Уорвик царить в аристократических салонах, но быть своей среди интеллигентов. В числе прочих достоинств уже далеко не юного принца Уэльского было и отсутствие спеси. Кстати, именно Эдуард VII, взойдя на престол, учредил орден «За заслуги», которым стали награждать людей литературы и искусства. И Уэллс, если бы не скандальные истории, все время с ним приключавшиеся, тоже бы его получил: Эдуард VII был большим его поклонником. В начале нового века