леди Уорвик увлеклась социализмом, вступила в лейбористскую партию и занялась благотворительностью. Особенно ее увлекала идея освобождения женщин, и она основала школу для девочек, где их учили садоводству, огородничеству, пчеловодству и заодно давали общие сведения по сельскому хозяйству. Построила она на свои деньги и дом для инвалидов. Членом партии она была очень активным и пыталась обратить лейбористское руководство на путь социализма. Именно ей Уэллс оказался обязан своим знакомством с Рамсеем Макдональдом, возглавившим после войны первое лейбористское правительство, а потом и коалиционное, в союзе с консерваторами, за что и был исключен из партии, которой руководил. Обитателям Истон-Глиба он, впрочем, показался человеком на редкость неинтересным. В спортивные игры он не играл – больно уж был неуклюж, – а в разговоре был скучен. Это было хуже всего. В амбар, в конце концов, гостей силком никто не затаскивал, но предполагалось, что посетителям Истон-Глиба всегда есть о чем поговорить. Пример подавал сам Уэллс, речами которого за чайным столом и на прогулках гости заслушивались.

Один из его знакомых на вопрос, что ему больше всего нравится в Уэллсе, не стал перечислять его книги. «Он удивительно разговаривает», – ответил он. Даже на женщин его разговоры о необходимости и путях преобразования общества действовали сильнее любовных признаний. Его можно было слушать бесконечно. А он был способен – часто в ущерб другим собеседникам, перебивая их, порою даже не слушая, – произносить бесконечные речи. И он не просто говорил умно и складно. Он буквально излучал обаяние. Сомерсет Моэм, рассказав в своем эссе «Романисты, которых я знал» о гостях, от которых долго потом приходится отдыхать, пишет далее: «Но бывают гости, которые испытывают наслаждение, общаясь с вами, стараются быть приятными, что им без труда удается, развлекают вас изумительными своими разговорами, гости с широким кругом интересов; их присутствие увеличивает ваш жизненный тонус, подбадривает вас – одним словом, они дают вам куда больше, чем вы при самом большом желании способны дать им, и их визиты всегда кажутся слишком короткими. Таким гостем был Герберт Уэллс. Он умел общаться с людьми. Когда собиралась компания, он старался, чтоб всем было хорошо».

Впрочем, Уэллс был не первым и не последним из людей, которые, теряясь перед большой аудиторией, оказываются блестящими собеседниками в кругу друзей. Да и лектором он оказывался порой очень неплохим. Чтобы хорошо говорить, ему надо было почувствовать себя перед студентами или школьниками, причем их свободно могли заместить в его сознании люди любого возраста, специально пришедшие его послушать, или даже просто гости, собравшиеся за его столом. Он никуда не годился только как политический оратор. Здесь он пасовал перед многими и даже не догадывался, какими трудами те поднялись к вершинам ораторского искусства. Его всегдашний оппонент Бернард Шоу не родился великим оратором. Он многие годы оттачивал свое мастерство, выступая в оранжерее Уильяма Морриса и в Гайд-Парке. Последнее он делал с такой регулярностью, что любая погода была ему нипочем: однажды он говорил даже в проливной дождь, хотя единственными его слушателями в тот день были полицейские – нельзя было уйти с поста. Черчилль, способностями и умом которого Уэллс восхищался, обычно готовил для выступления в парламенте три текста речи, заучивал их наизусть и, смотря по обстоятельствам, произносил нужную. Когда на парламентскую трибуну выходил Черчилль, депутаты из кулуаров стекались в зал его послушать. Перед ними стоял красавец с волевым и интеллигентным лицом, совсем непохожий на привычного нам по позднейшим фотографиям тучного старика с лицом породистой английской собаки, и говорил с огромным напором и всесокрушающей аргументацией. Кто бы мог подумать, что оратор – заика и что эта безусловно только что родившаяся речь разучена со вчерашнего дня? Когда на трибуну поднимался молодой радикал Ллойд Джордж, поражавший всех не только страстностью, но и красноречием, кто вспоминал, что этот интеллигент вырос в семье сапожника? Можно ли было ждать чего-либо подобного от Уэллса? Английская политика тех времен – дело профессионалов, а Уэллс был в ней любителем. Уэллс на политической трибуне всегда был импровизатором, даже если он и подготовился к выступлению заранее. Ему так дорог был предмет спора, и он всегда так остро реагировал на любое возражение, что сразу начинал сбиваться, запинаться и скоро уже не говорил, а визжал. He хуже мистера Полли путал ударения и звуки. От него так и разило раздражительным лавочником. До чего же хорошо было после неудачи в Фабианском обществе опять почувствовать себя хозяином положения – пусть за собственным чайным столом! Было у Уэллса еще одно замечательное качество. Терпя поражение, он терял над собой контроль, впадал в панику или начинал осыпать противника оскорблениями. Но потом встряхивался, словно собака, вылезшая из воды, и, подрожав минутку от холода, шел дальше своим путем. Особенно ему помогали обрести себя крупные события, случавшиеся в мире. Он ведь жил не только и даже не столько своими домашними делами, своими любовными приключениями, даже своими писаниями. Он жил прежде всего заботами большого мира. А они становились все более серьезными. Скоро всему предстояло отступить на второй план перед тем, что случилось в Европе. На пороге стоял 1914 год.

Война и после войны

Кто знал, что это будет такой страшный год? Конечно, все давно уже ждали большой европейской войны. Но ее удавалось предотвратить и раз, и другой, и третий, – почему же ей было разгореться именно в этот год? А для Уэллса этот год начался интересно и счастливо. Предыдущее лето они с Джейн и детьми провели в Нормандии, на Сене, недалеко от Руана, и было им хорошо и весело. Они купались, загорали, ходили, как всегда, в далекие прогулки и очень много смеялись. Классная комната в доме, который они снимали, показалась Уэллсу мрачной, и он решил украсить ее картинами. Первую из них он нарисовал сам.

С Максимом Горьким

Взяв у детей цветные мелки, он изобразил на стене две фигурки и снабдил их подписью: «Мистер Редьярд Киплинг напоминает британскому рабочему о его долге перед Империей». И конечно, по всегдашнему своему обычаю, они буквально набили весь дом гостями. Один из них и заронил в душу Уэллса мысль об интересном путешествии, которое тому стоило бы предпринять. Звали этого человека Морис Беринг, и к нему трудно было не прислушаться. Это был всеобщий любимец. С ним всегда и всем было приятно и удивительно интересно. В литературную среду он попал не потому, что иначе как пером не мог заработать себе на жизнь, а, что называется, по велению сердца. Он происходил из семьи, эмигрировавшей в XVII веке из Германии и от поколения к поколению обраставшей заводами, банкирскими конторами, поместьями, а заодно и звучными титулами. Когда Беринги шли в оперу, их приглашали в королевскую ложу, их лошади выигрывали скачки, они держали собственную охоту и путешествовали на собственной яхте. Их дом прославился в Лондоне тем, что в нем одном из первых провели электричество. Уже несколько поколений они были не только заводчики и банкиры, а государственные деятели, поднимавшиеся до очень высоких постов, и перед Морисом, четвертым сыном лорда Равелстока, была открыта блестящая дипломатическая карьера. После университета он был зачислен в штат британского посольства в Париже, но скоро понял, что служебные обязанности отвлекают его от того, в чем он видел дело своей жизни, – литературы. Возможно, в этом убеждении его укрепила дружба с Сарой Бернар. Эта «верная дочь еврейского народа и католической церкви», как любила она себя называть, была особой невероятно экстравагантной, что, впрочем, людей от нее не отталкивало, напротив, и пожаловаться на недостаток к себе внимания она не могла. И все же молодого Беринга она отличала. Не только за его огромное обаяние. Люди, попадавшие в дом Сары Бернар, приходили в ужас. Он весь был заставлен, завешан, завален произведениями искусства, интересными, дорогими, подобранными со вкусом. Сара ведь не только была великой актрисой – она еще очень неплохо рисовала, выставлялась как скульптор, писала стихи и временами выступала в собственных