Далее аббат пояснил, что тайна, скрывающаяся за ненавистью короля к Фуке, стала в Париже предметам неутихающих споров.

– Из-за нехватки времени я не успел рассказать тебе всего.

Я сделал вид, что верю этому объяснению, однако догадывался, что в связи со своим новым умонастроением аббату необходимо ввести меня в более конкретные обстоятельства дела, о которых ранее он умолчал. И потому он принялся излагать мне, что произошло в те страшные дни, когда удавка заговора затянулась на шее суперинтенданта.

Кольбер принялся плести заговор с того самого дня, когда скончался кардинал Мазарини. Он знал, что придется прикрываться интересами государства и монаршего величия. Знал, что времени в обрез: следовало торопиться, пока король еще очень несведущ в финансовых вопросах. Людовику было неизвестно, что на самом деле творилось в правление Мазарини, он еще не разобрался, как действовал механизм государственной власти. Будучи единственным человеком, в чье безраздельное пользование попали бумаги Мазарини, Кольбер владел множеством секретных пружин. Трактуя полученные документы к собственной выгоде, а то и фальсифицируя их, Змея не упускала случая влить в королевское ухо яд недоверия по отношению к Белке. А ту между тем заверяла в преданной дружбе. Интрига удалась на славу: за три месяца до празднества в Во король уже подумывал о наказании Фуке. Но существовало одно, последнее препятствие: Фуке являлся генеральным прокурором и пользовался неприкосновенностью. Под предлогом срочной нужды короля в деньгах Змея уговорила Белку продать свою должность, выручив за нее немалую сумму, каковую и передать королю.

Бедный, ничего не подозревающий Никола попался на удочку: выручив за должность один миллион четыреста тысяч фунтов, он отдал королю миллион.

– Получив деньги, король сказал: «Он сам надел на себя кандалы», – с горечью повествовал Атто, очищая свое платье от налипшей грязи и укоризненно взирая на испорченные кружева.

– Какой ужас! – невольно вырвалось у меня.

– Не настолько, как тебе представляется, мой мальчик. Молодой король впервые опробовал свою власть. А это возможно, лишь совершая произвол и несправедливость. Как иначе? Ведь благоволить к лучшим, которым в силу своих нравственных начал и без того предназначено быть на вершинах, – ничуть не способствует проверке того, насколько сильна твоя власть. Зато поставить посредственное и дурное над мудрым и добрым, опрокидывая в угоду капризу естественный ход вещей, – это и есть доказательство собственного могущества.

– Неужто Фуке так ничего и не заподозрил?

– Неизвестно. Его много раз предупреждали, что против него что-то замышляется. Но он ни в чем не хотел видеть подвоха. Помню, он частенько говаривал мне словами одного из своих предшественников: «Для того и существуют суперинтенданты, чтобы их ненавидели». Ненавидели короли, которым требуется все больше денег на войны и балы, ненавидел простой люд, который платит по долгам короля.

Фуке даже стало известно, будто вскоре в Нанте готовится некое важное событие, – продолжал Атто рассказ, – но он отказался взглянуть правде в глаза: узнав, что кого-то собираются задержать, уверил себя, что этим несчастным окажется Кольбер. По приезде в Нант он тем не менее послушался друзей, советовавших ему поселиться в доме с подземным ходом. Это был древний акведук, выходивший на морской берег, у которого на причале всегда стоял корабль, готовый к отплытию. Фуке обратил внимание, что день ото дня на улицах Нанта прибавляется мушкетеров. У него наконец-то стали открываться глаза, но он заявил своим сторонникам, что бежать не намерен: «Я обязан рисковать, поскольку не верю, что король желает моей погибели». Это было его фатальным заблуждением! – воскликнул Атто. – Он был приверженцем взаимоотношений, строящихся на доверии, и не заметил, что его эпоха была сметена ураганом подозрения всех и вся. Мазарини не стало, все изменилось.

– Но какой была Франция, пока ею правил Мазарини?

– Какой, какой… – завздыхал тут аббат. – Доброй и старой Францией Людовика XIII. Как бы тебе объяснить получше? Это был мир более открытый и подвижный, в котором свобода слова и суждения, веселость и незаурядность, смелость в поведении и нравственная стойкость главенствовали и казались незыблемыми. В изысканных кружках госпожи де Севинье и ее подруги госпожи де Лафайет, в максимах де Ларошфуко, в стихах Жана де Лафонтена… это проявлялось во всем. Никто не мог предвидеть засилья нового короля во всех областях и нового кодекса поведения, полного ледяного холода.

Полгода потребовалось Змее, чтобы уничтожить Белку. Прежде чем началась тяжба, Фуке три месяца гнил в тюрьме. В декабре 1661 года наконец-то была сформирована Судебная палата, которой надлежало заняться рассмотрением его дела. В нее вошел канцлер Пьер Сегье, председательствующий Ламуаньон и двадцать шесть членов, избранных в региональных парламентах и среди референдариев.

Председатель Ламуаньон открыл первое заседание речью, в которой с трагическим пафосом описал бедственное положение народа, облагаемого что ни год новыми налогами, изнуренного голодом, болезнями, отчаянием. Страшная ситуация усугублялась неурожаями последних лет. Многие провинции буквально вымирали, в то время как жадная рука сборщиков податей не знала пощады.

– А что, нищета народа была как-то связана с Фуке? – поинтересовался я.

– Ну разумеется. Она служила для подтверждения теоремы: в деревнях-де умирают от голода, поскольку Фуке сверх меры обогатился за государственный счет.

– А это было не так?

– Конечно, нет. Собственно говоря, Фуке и нельзя было назвать богатым. Да и после того, как он был отстранен от должности, обнищание французского народа усилилось. Но дослушай до конца.

В самом начале судебного разбирательства в храмах повсеместно зачитывалось обращение к жителям с просьбой выдавать соляных приставов и сборщиков податей, превысивших свои полномочия. Еще одним обращением им запрещалось покидать места, где это произошло, а в случае неповиновения они немедля обвинялись в казнокрадстве, что было равнозначно смертному приговору.

Последствия этого трудно было переоценить. Все должностные лица, имевшие отношение к финансам, в том числе подрядчики, сборщики налогов были представлены народу в качестве преступников, а богатейший суперинтендант финансов Никола Фуке тем самым становился ни больше ни меньше главарем банды разбойников, губителей народа.

И при этом не было ничего более ложного и несправедливого. Фуке не переставал докладывать при дворе о последствиях, коими чревато повышение налогов, но его не слышали. Однажды Мазарини выгнал его из кабинета после того, как, побывав в качестве интенданта финансов в провинции Дофине с поручением выжать из нее все, что можно, Фуке после тщательного изучения положения дел на месте сделал вывод, что налоги и без того непомерны для этих краев, и посмел подать официальное прошение об отставке. Парламентарии Дофине потом все как один встали на его защиту.

Казалось, все это забыто. Во время судебного разбирательства были зачитаны пункты обвинения в общей сложности не менее девяноста шести, правда, позже докладчик по делу мудро свел их к десяти. Главное, что вменялось в вину Фуке, – ложные займы, устроенные им королю, на которых он якобы нагрел руки. Второе: якобы он спутал деньги короля со своими, употребив их на личные нужды. Третье: будто бы получил от подрядчиков более трехсот тысяч ливров за предоставление им благоприятных условий и присвоил под видом займа эту сумму. Четвертое: предоставление просроченных векселей в обмен на наличные деньги.