Общественность принялась роптать: дня не проходило, чтобы против Фуке не было выдвинуто новое обвинение. Обвинители избрали канат такой толщины, что он вряд ли мог затянуться на шее простого человека.

Близилось окончание процесса. Король сам предложил кое-кому из судей отойти от участия в нем. Талону, выказавшему много усердия, не увенчавшегося успехом, пришлось уступить место Шамийяру. Он-то, изложив 14 ноября 1664 года в Палате свои заключения, потребовал для Фуке смертной казни через повешение и возмещение незаконно присвоенных казенных денег. Наступил черед докладчиков. Судья Оливье д'Ормессон, которого Кольбер пытался запугать, так ничего и не добившись, пять дней кряду произносил пламенную речь, меча гром и молнии против методов Беррье и его покровителей. Он потребовал приговорить Фуке к ссылке, что было для того наилучшим выходом из создавшегося положения.

Второй докладчик, Сент-Элен, был сговорчивее, речь его была далеко не так ярка, как речь д'Ормессона, он был за смертную казнь. Вслед за ним свои вердикты вынесли и остальные судьи.

Все это тянулось страшно долго и мучительно, а кое для кого закончилось весьма печально. Судью Массено доставили в зал заседаний, несмотря на серьезное недомогание, где он прошептал: «Лучше уж умереть прямо здесь» – и проголосовал за высылку. Судья Поншартрен сопротивлялся угрозам и посулам Кольбера, нанеся тем самым непоправимый вред как своей карьере, так и продвижению по службе сына. Судья Рокезант сам закончил свои дни в изгнании, не поддержав приговор к высшей мере наказания.

Всего девять из двадцати шести комиссаров были за смертную казнь. Жизнь Фуке была спасена.

Радость и чувство облегчения охватили Париж, стоило распространиться вести о вердикте, дарующем Фуке жизнь и свободу, разумеется, вне пределов Франции.

Но тут на сцену вышел Людовик XIV. Вне себя от ярости, он воспротивился изгнанию и отменил приговор Судебной палаты, сведя на нет три долгих года разбирательства. С небывалой для истории французского королевства решительностью Наихристианнейший из королей воспользовался своим так называемым «правом регалии», только вывернул его наизнанку: до сих пор короли пользовались им, чтобы смягчать наказания, миловать и одаривать, он же усугубил наказание Фуке, приговорив его к отбыванию пожизненного заключения в полнейшей изоляции в забытом Богом месте.

– Париж был потрясен и убит. Никто так никогда и не понял причину этого. Сдавалось, король питал к Фуке непобедимую, глубоко личную ненависть. Ему было мало свалить, унизить Фуке, лишить его всего и держать в заключении на чужедальних рубежах своего государства. Он разорил замок Во и дом Фуке в Сен-Манде, переведя в свой собственный дворец его мебель, коллекции, шпалеры, золото и обивку, пополнив королевскую библиотеку тринадцатью тысячами ценнейших томов, любовно собираемых суперинтендантом на протяжении многих лет. Все это не менее чем на сорок тысяч фунтов.

Вдруг объявившиеся кредиторы Фуке поспели лишь к шапочному разбору. Один из них, торговец металлом по имении Жолли, проник в Во и другие бывшие резиденции Фуке и собственноручно отодрал всю отделку из меди, а кроме того, вывез гидравлические свинцовые трубы, по тем временам бывшее новинкой, благодаря которым парк и сады Во представляли такую ценность. Сотни других рук последовали примеру Жолли и взялись сдирать облицовку, настенные светильники и прочее детали внутреннего убранства, могущие иметь хоть какую-то ценность. В конце концов прославленные резиденции Фуке стали походить на пустые раковины: доказательство существования всех тех чудес, что некогда в них содержались, осталось лишь в описях его преследователей. А владения Фуке на Антильских островах были проданы его заморскими служащими, поделившими между собой вырученные деньги.

– А что, замок Во был такой же блистательный, как и королевский дворец в Версале? – спросил я.

– Во старше Версаля на пять лет, – подчеркнуто горделиво ответил Атто. – И во многом явился его вдохновителем. Если б ты только мог вообразить, какая тоска овладевает теми, кто был вхож к Фуке, когда ныне они проходят залами королевского дворца в Версале, узнавая полотна, статуи и иные шедевры, принадлежавшие суперинтенданту, и до сих пор наслаждаются его безошибочным тонким вкусом… – Атто не мог продолжать. Мне даже подумалось, не собирается ли он всплакнуть, но он взял себя в руки и продолжал: – Несколько лет назад госпожа де Севинье отправилась в паломничество в Во. Кое-кто видел, как она долго безутешно рыдала на руинах бывшего великолепия.

Муки Фуке были усугублены предписанным ему тюремным режимом. По приказу короля ему запретили писать и общаться с кем-либо помимо тюремщиков. Тому, что было в голове и на языке заключенного, надлежало оставаться тайной. Лишь король имел право знать об этом через своих верных стражей. Если же Фуке не желал разговаривать со своим палачом, что ж, пускай его хранит все про себя.

В Париже многие начали прозревать истину. Если в планы Людовика входило навсегда заткнуть рот своему пленнику, можно было лишь добавить кое-что в суп, который тому подавали. Случаев сделать это в Пинероло было предостаточно…

Однако время шло, а Фуке не помирал. Возможно, все было куда сложнее и король стремился вырвать у пленника какую-то тайну, которую тот упорно хранил в холодном безмолвии своей темницы. Расчет был на то, что лишения сломят его упорство.

Угонио потребовал нашего внимания. Увлекшись разговором, мы и забыли, что Джакконио учуял чьё-то присутствие, пока мы находились в доме Тиракорды. И вот опять его нос о чем-то ему сообщил.

– Гр-бр-мр-фр.

– Старенький, перепуганный, вспотевший, – перевел Угонио.

– Может, твой приятель способен определить, что он ел на ужин? – насмешливо поинтересовался Атто.

Я испугался, как бы обладатель столь знатного нюха не оскорбился, ведь он мог сослужить нам немалую службу в будущем.

– Гр-бр-мр-фр, – как ни в чем не бывало пробурчал Джакконио, поведя своим безобразным органом обоняния.

– Джакконио распознал вымя, возможно, с добавлением яйца, ветчины, белого вина, а также бульона и сахара.

Мы с Атто обомлели и даже остановились. Именно то, что я с таким тщанием состряпал для постояльцев. Джакконио никак не мог об этом прознать и тем не менее различил в запахе, оставленном незнакомцем, не только главную составляющую блюда, но и добавки, сделанные мною для улучшения вкуса. А если это так, значит, мы идем по следу кого-то, кто проживает в «Оруженосце».

Рассказ о процессе над Фуке продолжался, за разговором мы незаметно исследовали довольно-таки протяженный отрезок галереи С. Сказать, какое при этом было преодолено расстояние, если вести отсчет от площади Навона, было трудно. Хотя тропинка и петляла слегка, никаких ответвлений от нее нами замечено не было, что означало одно: мы шли в единственно возможном направлении.

Только мы в этом убедились, как все круто изменилось. Под ногами зачавкало, стало скользко, дыхание сперло, а вдали послышался какой-то рокот. Мы насторожились. Джакконио прядал головой, напоминая недовольного коня. По галерее распространялось зловоние. Что-то оно мне напоминало, но что?