Но месяц прошел, а он так и не позвонил. Поначалу мне это было на руку: времени прибавилось и мне удалось закончить работу. Но потом я начала волноваться, спросила Пьетро, не в курсе ли он, куда подевался Нино. Оказалось, они часто созванивались по работе, но в последние несколько дней никаких новостей не было.

— Вы часто созванивались?

— Да.

— А мне ты почему ничего не говорил?

— Чего «ничего»?

— Что вы часто созванивались.

— Мы же по работе разговаривали.

— Ну, раз вы такие друзья, позвони ему и скажи, чтобы удосужился предупредить, когда приедет.

— Зачем?

— Тебе-то, конечно, незачем, это ж моя забота… И все-таки, раз уж мне готовиться к его приезду, хотелось бы знать заранее.

Он не стал ему звонить. Сказал: «Ладно, подождем. Нино обещал девочкам вернуться, — не верится, чтобы он не сдержал обещания». Так и вышло. Нино позвонил с опозданием на неделю, вечером. Трубку взяла я, его это, кажется, смутило. После обмена несколькими дежурными фразами он спросил: «А Пьетро дома?» Я тоже смутилась и позвала мужа. Разговаривали они долго, и у меня начало портиться настроение. Муж говорил непривычным для себя тоном: громко, со множеством восклицаний, со смехом. Только тогда я поняла, что общение с Нино его успокаивало: он чувствовал себя не таким одиноким, забывал о своих болячках, работал с большей охотой. Я закрылась в комнате, где Деде в ожидании ужина читала, а Эльза играла. Но даже туда долетал громкий голос Пьетро: можно было подумать, что он пьян. Потом он умолк, в коридоре послышались его шаги. Он заглянул в комнату и радостно объявил дочерям:

— Девочки, завтра вечером будем есть пончики с дядей Нино.

Деде и Эльза заверещали от восторга, а я спросила:

— И как он, собирается у нас ночевать?

— Нет, он приедет с женой и сыном — остановятся в гостинице.

Мне потребовалось время, чтобы переварить эту новость.

— Мог бы и предупредить заранее, — проговорила я наконец.

— Они все в последний момент решили.

— Не очень-то вежливо с его стороны.

— Элена, да в чем проблема?

Итак, Нино приезжал с женой. Я была в ужасе от предстоящего мне сравнения с этой женщиной. Я прекрасно знала, какая я, знала, какое тело досталось мне в качестве исходного материала, но в жизни мало что делала, чтобы как-то этот материал обработать. Я росла с одной парой обуви, носила одежонку, которую шила мать, редко красилась. Потом я начала следить за модой, развивать свой вкус под руководством Аделе, — и теперь мне нравилось наводить красоту. Но иногда, особенно если я прихорашивалась не просто так, а ради мужчины, я находила всю эту кухню (именно так я это называла) немного нелепой. Столько времени и сил, потраченных на камуфляж, и ради чего? Этот цвет мне идет, а тот нет; эта модель стройнит, а та полнит; этот фасон подчеркивает мои достоинства, а тот — недостатки. Я уж не говорю про трату денег. Я ощущала себя накрытым праздничным столом, который должен вызвать у мужчины сексуальный аппетит, искусно приготовленным блюдом, от одного вида которого слюнки текут. На меня накатывала тоска — не хотелось делать вообще ничего: не пытаться казаться красивой, не изощряться, маскируя свое тело со всеми его запахами, гуморами и дефектами. И все-таки я это делала. В последний раз я делала это ради Нино. Мне хотелось показать ему, что я стала другой, что мне удалось достичь некоторого изящества, что я уже не та девчонка с Лилиной свадьбы, не лицеистка на вечеринке у профессора Галиани и не беззащитная авторша единственной книги, какой предстала перед ним в Милане. Хватит с меня этого. Он притащил сюда жену, и я страшно злилась. Я терпеть не могла соревноваться в красоте с другими женщинами, тем более под внимательными взглядами мужчин, мне становилось плохо от мысли оказаться на одной территории с той красоткой, что я видела на фото, — так плохо, что скручивало желудок. Я представляла, как она будет оценивающе смотреть на меня, вглядываться в каждую мелочь с придирчивостью синьорины с виа Тассо, с детства обученной следить за своим телом, а потом, оставшись наедине с мужем, с безжалостной проницательностью раскритикует меня.

Я промучилась несколько часов и решила, что придумаю отговорку и отправлю на ужин мужа с детьми. Но на следующий день не смогла отказаться. Я оделась, разделась, снова оделась и пошла мучить Пьетро. Я то и дело заходила к нему в кабинет, то в одном платье, то в другом, то с одной прической, то с другой и каждый раз спрашивала: «Как тебе?» Он бросал на меня рассеянный взгляд и отвечал: «Хорошо выглядишь». — «А может, надеть голубое?» Он согласно кивал. Я надела голубое платье, но мне не понравилось: было узко в бедрах. Снова вернулась к Пьетро: «Оно мне мало». Пьетро все так же спокойно соглашался: «Да, то зеленое в цветочек лучше сидит». Но мне не хотелось, чтобы зеленое в цветочек всего-навсего сидело лучше, я хотела, чтобы оно смотрелось безупречно, чтобы безупречно смотрелись сережки, прическа, туфли. Пьетро был не в состоянии добавить мне уверенности в себе: он смотрел на меня, но он меня не видел. А я нравилась себе все меньше: слишком большая грудь, слишком толстый зад, широкие бедра, белобрысые волосы, огромный нос. У меня было тело моей матери, неловкое и неуклюжее, не хватало еще, чтобы боль в бедре вернулась и я снова начала хромать. А жена Нино была молоденькая, красивая, богатая и, уж конечно, умела вести себя на людях так, как мне никогда не научиться. Я тысячу раз возвращалась к своему исходному решению: «Не пойду, отправлю Пьетро с девочками, а сама скажу, что мне нездоровится». И все-таки я пошла. Надела белую блузку, пеструю юбку в цветочек, из украшений — только старый мамин браслет, положила в сумку пачку исписанных листов. «Да плевать мне на нее, — сказала я себе, — и на него, и на всех остальных».

Из-за всех этих колебаний в тратторию мы явились с опозданием. Семья Сарраторе уже сидела за столом. Нино познакомил нас со своей женой Элеонорой, и настроение у меня мгновенно изменилось. Да, у нее было милое личико и прекрасные черные волосы, как на фото. Но она была еще меньше меня ростом, плоскогрудая, хотя и пухленькая. Она была одета в огненно-красное платье, которое сидело на ней ужасно, и с ног до головы увешана украшениями. Голос у нее был писклявый, неаполитанский акцент резал ухо. За ужином выяснилось, что она жутко необразованная, хоть и училась на юридическом. Кроме того, она обо всем и обо всех говорила гадости — с вызывающим видом, чем, по-видимому, гордилась. Короче говоря: богатая, избалованная, вульгарная. Миловидные черты лица то и дело кривила недовольная гримаса, за которой следовали отрывистые смешки: «Хи-хи-хи», которыми она щедро пересыпала свою речь. Ей не нравилась Флоренция: «Да что тут такого, чего нет в Неаполе?», траттория: «Мерзкая дыра», хозяин траттории: «Неотесанный грубиян», отдельные высказывания Пьетро: «Что за чушь!», наши дочери: «Мама родная, сколько же можно трещать, помолчите хоть немножко, сделайте милость» и, разумеется, я сама: «Ты училась в Пизе? А зачем? В Неаполе филологический факультет в сто раз лучше… Никогда не слышала про твою книгу, когда, говоришь, она вышла? Восемь лет назад? Мне тогда было четырнадцать». Только с сыном и с Нино она была нежна. Альбертино был симпатичным, толстеньким, веселым мальчиком, и мать без конца расхваливала его. То же самое с мужем: он был самый лучший, она соглашалась с каждым его словом, гладила его, обнимала, целовала. Что общего было у этой девицы с Лилой и Сильвией? Ничего. Почему же Нино на ней женился?