— Мне так не кажется.

— Это так и есть. Ты забыл, как мы без толку горбатились, зубрили ненужные дисциплины и сдавали еще более бессмысленные экзамены?

— Мой курс не бессмысленный.

— Об этом лучше спросить твоих студентов.

— Спрашивать нужно тех, кто достаточно компетентен, чтобы ответить.

— А у меня ты спросил бы, будь я твоей студенткой?

— У меня отличные отношения с теми, кто занимается.

— То есть тебе нравится, когда перед тобой виляют хвостом?

— А тебе нравятся выскочки типа твоей подруги из Неаполя?

— Да.

— Почему же тогда ты сама всегда вела себя смирно и подчинялась правилам?

— Потому что я была бедной, — смутилась я. — Я вообще считала чудом то, что мне удалось забраться так высоко.

— Ну так у этого мальчишки нет с тобой ничего общего.

— У тебя со мной тоже нет ничего общего.

— Что ты хочешь этим сказать?

Я не ответила и на всякий случай перевела разговор на другое. Но вскоре гнев накатил снова, и я опять принялась ругать его за принципиальность. «Ладно, пусть ты его завалил, но зачем было писать на него заявление в полицию?» — «Он совершил преступление», — проворчал Пьетро. «Он играл, хотел тебя напугать, он же еще мальчишка». — «Пистолет — оружие, а не игрушка, — ледяным голосом ответил он, — и он был украден вместе с другим оружием семь лет назад из карабинерской казармы в Ровеццано». — «Парень не выстрелил», — говорила я. «Но пистолет на меня направил. А если бы выстрелил?» — злился Пьетро. «Он не выстрелил», — закричала я. В ответ он тоже поднял голос: «А что, мне надо было дождаться, пока выстрелит, а потом на него донести?» — «Не кричи, — завизжала я, — у тебя и так нервы не в порядке». — «Думай о своих нервах», — ответил он. Напрасно я, горячась, объясняла ему, что спорю с ним потому, что волнуюсь. «Я боюсь за тебя, за девочек, за себя», — твердила я. Он и не подумал меня успокоить, заперся у себя в кабинете и засел за книгу. Только несколько недель спустя он рассказал мне, что к нему приходили двое полицейских в штатском, расспрашивали его о некоторых студентах, показывали фотографии. В первый раз он встретил их вежливо и столь же вежливо проводил, ничего не сказав. Когда они явились во второй раз, он спросил:

— Эти молодые люди совершили преступление?

— Нет, пока нет.

— Тогда чего вы от меня хотите?

Он выпроводил их с презрительной вежливостью, на какую всегда был способен.

Лила не звонила несколько месяцев — наверное, была очень занята. Я тоже к ней не лезла, хотя она была мне очень нужна. Чтобы заглушить чувство пустоты, я попыталась сблизиться с Мариарозой, но препятствий к тому возникло довольно много. У золовки теперь постоянно жил Франко, и Пьетро не нравилось, что я провожу много времени с его сестрой и вижусь с бывшим любовником. Если я задерживалась в Милане больше чем на день, настроение у него портилось, учащались симптомы выдуманных болезней, и напряжение между нами росло. Сам Франко, выбиравшийся из дома разве что на необходимые медицинские процедуры, не любил, когда я у них бывала; его раздражал шум, который поднимали мои дочки, и он куда-нибудь уходил, заставляя нас с Мариарозой с ума сходить от волнения. У Мариарозы тоже было полно дел, вокруг нее постоянно крутились какие-то женщины. Ее квартира была открыта для всех: и для интеллектуалок, и для дам из богатых семей, и для простых работниц, которые прятались у нее от домашнего насилия, и для сбившихся с пути девчонок, и на меня у нее оставалось мало времени. К тому же она со всеми вела себя так тепло и сердечно, что я начинала сомневаться: может, я для нее всего лишь одна из многих? Зато за несколько дней, проведенных в ее доме, ко мне возвращалось желание учиться и писать. Точнее говоря, возвращалось ощущение, что я на это способна.

Мы подолгу обсуждали наши проблемы. Но, хоть все мы и были женщины (Франко, если не убегал, закрывался у себя в комнате), нам было трудно понять, что же такое женщина. Стоило хорошенько задуматься, и складывалось впечатление, что ни один наш поступок, мысль, выражение или мечта нам не принадлежит. Самых слабых из нас это приводило в отчаяние; они вообще не проявляли склонности к излишнему самокопанию и считали, что, для того чтобы встать на путь свободы, достаточно убрать из жизни женщин мужчин. То было крайне нестабильное время, и изменения происходили скачками, накатывая волна за волной. Многие из нас боялись, что снова наступит мертвый штиль, и предпочитали держаться на гребне волны, исповедуя крайние взгляды и посматривая вниз со страхом и гневом. Когда выяснилось, что газета «Лотта континуа» выступила против шествия женщин за свои права, градус дискуссии достиг такого накала, что стоило одной из наиболее непримиримых участниц наших собраний узнать, что у Мариарозы дома живет мужчина (она этого не афишировала, но и не скрывала), как спор перешел в свару, а кое-кто ушел, хлопнув дверью.

Мне все это было глубоко несимпатично. Я искала стимула, а не конфликтов, меня интересовали научные гипотезы, а не догмы. Во всяком случае, именно это я заявляла Мариарозе, которая слушала меня молча. Однажды я призналась ей, что во время учебы в Пизе нас с Франко связывали близкие отношения, которые значили для меня очень много. «Я благодарна ему, — сказала я. — Я многому у него научилась, и мне жаль, что сейчас он так холоден со мной и моими дочками. Но, — чуть подумав, продолжила я, — все-таки в этом мужском стремлении учить нас есть что-то глубоко неправильное. Я тогда была девчонкой и не понимала, что он пытается меня изменить потому, что такая, как есть, я его не устраиваю; он хотел, чтобы я стала другой; ему была нужна не просто женщина, а такая женщина, какой он был бы сам, родись он женщиной. Для Франко я воплощала возможность выйти за границы себя, распространиться и на женскую территорию тоже; я была живым свидетельством его всемогущества, на моем примере он мог показать, что способен быть не только мужчиной, но и женщиной. А теперь он перестал видеть во мне часть себя и потому считает, что я его предала».

Я выразилась именно так. Мариароза слушала меня с искренним интересом, не так, как слушала других. «Напиши что-нибудь на эту тему», — предложила она мне. И с волнением добавила, что такого Франко, о каком я ей рассказывала, она не застала. «Но это и к лучшему, — сказала она. — Я бы никогда не смогла влюбиться в такого человека. Ненавижу слишком умных мужчин, которые диктуют, какой мне надо быть. Предпочитаю страдающего и задумчивого Франко, которого приютила у себя и за которым присматриваю. Но ты, — настойчиво повторила она, — обязательно напиши о том, что мне рассказала».

Я кивнула в знак согласия, наверное, слишком поспешно; с одной стороны, довольная похвалой, а с другой — немного смущенная. Потом я заговорила о Пьетро и о том, что он навязывает мне свое мировоззрение. Тут Мариароза расхохоталась, нарушив торжественный тон нашей беседы. «Сравнивать Франко с Пьетро? Шутишь? — воскликнула она. — Пьетро с трудом справляется со своей мужской ролью, но чтобы он пытался навязать тебе свое представление о женщине, — да ну, перестань! Хочешь, скажу кое-что? Я готова была держать пари, что ты за него не выйдешь. А если выйдешь, бросишь его меньше чем через год. Что ни за что не родишь от него детей. То, что вы до сих пор вместе, кажется мне чудом. Бедняжка! Ты действительно молодчина».