«Все согрешили и лишены славы Божьей»[18]— это один из главных стихов, спасших его в итоге, один из тех библейских отрывков, который все знают, но никто по-настоящему не понимает до тех пор, пока не падет до крайнего предела, задыхаясь от собственной мерзости.

Он присыпал тальком слегка воспалившиеся паховые складки. На нежной плоти мошонки виднелись маленькие царапины — от расчесывания, очевидно, хотя он не заметил, когда поранился. Царапинки были темные и чистые. День-два, и заживут. Верхушки ушей и надбровья скоро начнут лупиться, обнажая свежий и плотный розовый эпидермис. Впалый живот снова округлится, стоит плотно поесть разок-другой. Грибок между пальцами ног исчезнет, стоит несколько раз помазать там лосьоном, который дала ему Грейнджер. Отеки на коленях и лодыжках тоже скоро опадут.

Увидь Би его сейчас, она бы встревожилась не на шутку Она не выносила травм у него на коже, тряслась над каждой царапиной на руке, настаивала на повязке там, где ранка уже к вечеру наполовину зажила бы. Она любила целовать ему кончики пальцев всякий раз, когда он второпях откусывал ноготь. Сейчас бы от поцелуев отбою не было.

Он ей до сих пор не написал. В ящике с входящими скопилось по меньшей мере двадцать пять писем. Три или четыре пришли за последние часы, когда Би уже высчитала, что он должен бы вернуться. Он не был готов к встрече с ней, даже посредством букв, которые она написала. Ему было необходимо акклиматизироваться к жизни за пределами оазианского городка. Нужно приспособиться к сложным мелочам человеческого общения.

— Ну и как там эти ребята из Города Уродов?

Тушка лучезарно улыбнулся, давая понять, что и не думал никого обижать. Борода у него была уже довольно густой, она его старила; на шее, там, где жесткие как проволока волосы касались кожи, виднелись красные расчесы. Питер с первого взгляда понял, что дни этой бороды сочтены — очень скоро Тушка ее сбреет. И что заставляет людей вечно менять свою внешность лишь для того, чтобы вернуться к тому, что им действительно подходит? В чем тут секрет?

— Э-э... нормально, — ответил Питер, помедлив несколько секунд. — Они хорошие люди.

— Да? А как ты это понял?

Они сидели за столом в сшиковском кафетерии. Тушка орудовал вилкой в тарелке спагетти болоньезе (спагетти из бе-лоцвета, «мясной фарш» из белоцвета, привозной томатный соус, привозные травы), а Питер ел блинчик (стопроцентный местный продукт). В воздухе теснились звуки: шум дождя, ритмично стучащего в стекла, путаница из разговоров других посетителей, звон тарелок на подносах, скрипение стульев, звук открывающейся и закрывающейся двери и голос Фрэнка Синатры, напевающий «Моя смешная возлюбленная». Для Питера вся эта трескотня и гомон были чрезмерными, но он понимал, что проблема в его личном восприятии, что надо просто попытаться войти в ритм. Метафорический ритм, разумеется: никакие усилия не смогли бы примирить его с Фрэнком Синатрой.

Чьи-то пальцы — большой и средний — защелкали у него перед носом.

— Питер, ты где витаешь? — спросил Тушка.

— Извини, просто я и правда не люблю такую музыку.

Ответ был уклончивый, но тоже правдивый. Самодовольное вибрато Синатры, усиленное до такой степени, что прорывалось и сквозь весь этот гам, подталкивало Питера переступить за грань выдержки, как некий шутник, без конца тычущий тебя под ребра.

— А по мне — терпимо, — пожал плечами Тушка. — Это же просто рябь в эфире, Питер. Молекулы возбуждаются на несколько секунд, а потом снова успокаиваются. Ничего особо раздражающего.

«И каждый день как Валентинов день», — мурлыкал Синатра, а Тушка накручивал на вилку очередную порцию спагетти.

— Кто-то гонит на альбом Фрэнка?

К ним бочком пробиралась, неся вазочку с десертом, женщина, сидевшая за соседним столом. Это была коллега Би-Джи, они были даже похожи, несмотря на белокожую блондинистость женщины. Она уставилась на Питера с шутливым осуждением:

— Кажется, мне послышалось, что хулят божественного Фрэнка?

— Простите, — ответил Питер, — я не подумал.

— Непревзойденный американский песенник, — пояснила она бесстрастно. — Не сравнимый ни с чем. Одно из величайших достижений человечества.

Питер почтительно кивнул:

— Наверное, я уже не в том возрасте, чтобы оценить его.

— А сколько вам?

— Тридцать три.

— А мне тридцать два!

— Ну, я англичанин, это другое дело...

— Эл Боули, Ноэль Кауард, Ширли Бэсси? — Она произносила эти имена так, как будто каждый, рожденный в Британии, должен раздуться от гордости, услышав их.

— О господи, — вздохнул Питер. — Я же... это мне не по силам.

Возникла пауза, во время которой Фрэнк Синатра завел куплеты про маленького старого муравья и большой фикус[19].

— Ничего, — смилостивилась женщина. — Бывает. Не могут же все любить одно и то же. Это не возбраняется.

Питер вспомнил наконец, как ее звали, — Ирис. Ирис Бернс. Атеистка, выросшая в семье пятидесятников. Она любила поиграть в карты. Когда-то у нее была сестричка, которая утонула в бассейне на заднем дворе. Они с Би-Джи любили пошутить насчет центробежной силы. И она была гетеросексуалкой, несмотря на свою мужиковатую внешность. Ни один из этих клочков информации о ней не помог Питеру придумать мало-мальски вразумительную ремарку. Даже назвать ее по имени было уже поздновато, тем более что она может предпочесть, чтобы он называл ее Бернс, как все остальные.

Почему пустейший разговор оказывается чреват всяческими ловушками и подвохами? Отчего люди не могут просто помолчать, пока не найдется действительно существенной темы для того, чтобы высказаться, как это делают оазианцы?

— Дай ему передохнуть, — сказал Тушка. — Он только что вернулся из долгой командировки в Город Уродов.

— Да ну? — удивилась Бернс, она с грохотом поставила свой десерт и уселась за их стол. — Надо бы вам в следующий раз мазаться лосьоном от загара.

— Так и сделаю, — ответил Питер.

Он знал, что лицо у него краснее, чем положено, ибо он имел глупость надеть поверх футболки еще и свитер. Тогда ему казалось, будет правильно показать всем, что он нормальный городской парень, а не придурок, сбежавший из пустыни.

— Удивлена, что вам пришлось так много быть на солнце, — сказала Бернс, размешивая в вазочке темно-красный сироп с чем-то похожим на йогурт, пока субстанция из белой не превратилась в розовую. — Они ведь нечасто выходят на улицу или нет?

Питер отвернул ворот свитера, чтобы дать шее проветриться.