class="p1">Возможно, рассказ Макиавелли преувеличен, и итальянские войны четырнадцатого и пятнадцатого веков могли быть примерами традиционной войны, но не может быть никаких сомнений в том, что эти войны были проявлениями типа ограниченной войны, который преобладал, за единственным значительным исключением Религиозных и Наполеоновских войн, на протяжении всей современной истории вплоть до Первой мировой войны. Один из великих полководцев восемнадцатого века, маршал Сакса, провозгласил тот же принцип ведения войны, которым руководствовались кондотьеры четырнадцатого и пятнадцатого веков, когда он сказал: «Я вовсе не сторонник сражений, особенно в начале войны. Я даже убежден, что умелый генерал может вести войну всю свою жизнь, не будучи вынужденным давать сражения». А на рубеже веков Даниэль Дефо, автор «Робинзона Крузо», заметил: «Сейчас часто случается, что армии по пятьдесят тысяч человек с каждой стороны держатся на расстоянии друг от друга, проводят целую кампанию, уклоняясь, или, как это принято называть, наблюдая друг за другом, а затем уходят в зимние кварталы».

С другой стороны, когда эта эпоха ограниченной войны подошла к концу. Маршал Фош в лекциях, прочитанных в 1917 году во французском военном колледже, подвел итог старой и новой тотальной войне:

Воистину началась новая эра национальных войн, которые должны были поглотить все ресурсы нации, которые должны были быть направлены не на династические интересы, не на завоевание или владение провинцией, а на защиту или распространение философских идей в первую очередь, принципов независимости, единства, нематериальных преимуществ различного рода впоследствии. Они были призваны выявить интересы и способности каждого солдата, воспользоваться чувствами и страстями, никогда ранее не признававшимися в качестве элементов силы…. С одной стороны: интенсивное использование человеческих масс, охваченных сильными чувствами, поглощающих каждую деятельность общества и соответствующих их потребностям материальных частей системы, как укрепления, использование земли, вооружение, лагеря и т. д.

С другой стороны, со стороны 18го века: регулярное и методичное использование этих материальных частей, которые стали основой различных систем, конечно, меняющихся со временем, но всегда направленных на контроль использования войск, чтобы сохранить армию.

Война всего населения

То, что в новый век войн массы отдельных граждан полностью идентифицируют себя с войнами, в которых участвует их страна, поразительно иллюстрируется двумя факторами, один из которых моральный, а другой эмпирический.

Моральный фактор — это возрождение в двадцатом веке доктрины справедливой войны, то есть различия между воюющими сторонами, чье участие в войне оправдано этикой и правом, и теми, кто не считается имеющим юридическое и моральное право брать в руки оружие. Эта доктрина доминировала в Средние века, но с приходом к власти современной государственной системы она была выхолощена до предела. Как отметил профессор Баллис, говоря о развитии доктрины в XVI веке: «Понятие средневековых школьников о справедливой войне — вина на одной стороне и праведность на другой — практически исчезло. На его место пришла идея о том, что государь должен вести войну как обвинитель и как судья». В результате новая доктрина «с помощью казуистики расширила возможности для признания практически любого вида войны справедливой».

На протяжении всего периода ограниченных войн различие между справедливой и несправедливой войной оставалось в лучшем случае двусмысленным и было окончательно отброшено в XIX веке, когда война рассматривалась как простой факт, ведение которого подчинялось определенным моральным и юридическим правилам, но которым все государства имели юридическое и моральное право пользоваться по своему усмотрению. С этой точки зрения, война была инструментом национальной и, в большей степени, династической политики, который использовался попеременно или одновременно с дипломатией, по усмотрению правительства.

Для народных масс идентифицировать себя с такой войной было явно нелегко. Для такой идентификации была необходима моральная проблема, ради защиты или достижения которой должна была вестись война. Другими словами, война должна была быть справедливой со своей стороны и несправедливой со стороны, чтобы вызвать моральный энтузиазм в пользу своего дела и враждебную пассию против врага. Возможно, солдаты и пруссы готовы пожертвовать своей жизнью ради этой справедливости, но не граждане-оруженосцы. Нации в войнах, как в немецкой и итальянской.

Ни от наемников, ни от бездельников, призванных на военную службу, ни от похищенных хороших людей, которые составляли рядовой состав армий в период ограниченных войн, нельзя было ожидать, что их будут вдохновлять моральные и идеальные соображения. Их главный интерес — избежать сражения и остаться в живых — совпадал с желанием их лидеров сохранить финансовые вложения и низкие риски, пытаясь выиграть войну путем маневрирования, а не сражения. При Фридрихе Великом две трети прусской армии были набраны из иностранных наемников. Треть прусской армии, противостоявшей армиям Пшахской революции в 1792 году, по-прежнему состояла из наемников, и ее неумелое маневрирование, направленное в первую очередь на избежание сражения, вполне соответствовало духу ее солдат, которые не знали, за или против чего они сражаются. «Французская система воинской повинности, — говорил герцог Веллингтон, говоря о французской и английской армиях того периода, — собирает вместе прекрасные образцы всех классов; наша армия состоит из отбросов земли — просто отбросов земли».

В период ограниченной войны дезертирство не только отдельных людей, но и целых подразделений было обычным явлением. Наемник или армия наемников служили одному нанимателю весной, а другому — осенью, в зависимости от ожидаемой выгоды. Если его контракт был заключен только на один боевой сезон, то такая процедура была совершенно обычной, однако, если он был недоволен зарплатой и условиями труда у своего прежнего хозяина, то не решался следовать ему в отношении договорных обязательств.

Особенно эффективно в трудовых спорах такого рода было то, что контингент наемников искал другого работодателя непосредственно перед битвой или во время осады. Так, в 1521 году при осаде Пармы три тысячи итальянцев дезертировали из французской армии и перешли на другую сторону. В октябре 1521 года швейцарский контингент французской армии в Италии в течение нескольких недель был сокращен за счет дезертирства с двадцати тысяч до шести тысяч человек. Весной следующего года новый контингент швейцарцев объявил забастовку за день до битвы при Бикокке, практически диктуя французам план сражения, в результате чего атака швейцарцев была отбита, а битва проиграна. В противоположном лагере во время того же сражения немецкий контингент, как сообщается, требовал жалованья за организацию оминтскрата, ни один из которых не был отбит.

Общее презрение, с которым относились к армиям такого рода, было соизмеримо с их моралью. Они были, по словам современника Фридриха Великого, не