указывать! Но в этот момент Обвальские женщины вышли из гостиной, завершив розовое цветолюбование, и молча склонились перед слугой божьим, и только Сньоулька сказала, сильно поморщившись и сильно возмутившись:

– Ты с паттоом говоил?

– Да, – ответил Гест.

– Спева кофимуйся!

Маленькая Хельга, которой сейчас исполнилось девять лет, обводила высокого пастора глазами снизу вверх, пока ее взгляд не остановился на знаменитых усах, а потом посмотрела на своего Геста с выражением лица, которое говорило: «Да, конечно, он говорил с пастором, спрашивал, когда построят церковь, чтоб он там повенчал их двоих». При словах Сньоулёйг Гест закатил глаза, но тут встретил взгляд Сусанны – красивой взрослой женщины – и теперь разглядел, что рядом с ней сидит мадама Вигдис – да, конечно, значит, это и есть она, подруга с Западных фьордов, он слышал, как о ней говорили парни с Косы – и такой женской красоты он никогда не видел! Потом его взгляд упал на Хельгу, и ему стало слегка не по себе, когда он увидел, что здесь, в присутствии рукоположенного, она недвусмысленно состроила мину невесты. А затем в его ушах отдался, словно эхо, голос ее матери – женщины с телячьими зубами:

– Дамой пшли! Даить поа!

Глава 41

Земляночник

Жизнь – странная штука. Теплосердечная Грандвёр родила холодную как лед дочь, которая вышла за самого умного человека во всем фьорде, и вместе они породили эту придурковатую, докучную и некрасивую рабочую скотинку, которая от щуплого человечишки с жестяным сердцем родила самого красивого в этом фьорде ребенка – девочку, которая вся была – одна любовная страсть. Гест, в общем, был бы не против жениться на ней со временем, но ее маниакальная влюбленность так утомляла! Эти большие просящие глаза, день-деньской обожавшие его, смотревшие на него из всех закоулков жизни: закутков хлева, углов дома, – злили его. Он пошел за своими юбконосицами в прихожую, словно пастух за стадом, но на пороге все же обернулся и послал взгляд в дверной проем гостиной, где Сусанна опять улыбалась ему вслед.

Следующими в дом вошли Стейнка из Хуторской хижины и ее дочь Маргрьет – та самая, которая во время пасторского визита в позапрошлом году лежала больная под водяным покрывалом, которое нельзя было трогать. Сейчас ей исполнилось девять лет, и она сильно вымахала. Гест узнал их, но здороваться не стал, а поспешил на крыльцо.

Он не мог понять, хорошо это или плохо, что он не будет конфирмоваться. Внизу на площадке стояли двое парней с Косы; этих охламонов он узнал: Хемми из Трюма и Вальди с Молочного. Им удалось посмотреть на мальчика с Обвала снизу вверх, хотя он стоял на самой высокой ступеньке, раздувшийся от важности после разговора с пастором, и держал в руке письмо, адресованное ему самому. Гест сошел с крыльца, не глядя больше на мальчишек, и последовал за своими длинноюбочницами в сторону причала, словно миниатюрный неконфирмованный фермер с женой, дочерью и тещей. Шагал он как взрослый, как эдакий немного напыщенный земляночник, но при пристальном рассмотрении в этой походке можно было углядеть полуподавленное желание обратиться в бегство.

На горных склонах стоял апрельский звон, из ущелий щелкал зубами слабый ветерок, но туны были пегими от проталин, а к югу от домов и оград притаились одряхлевшие сугробы, грубые, песконосные, и ближе к дому доходили в высоту до самых стен, при этом больше всего напоминая гигантские кляксы шпаклевки, которой эти лачужки пытались прикрепить к Косе на случай новых лавин. По кладбищу вышагивал сердитый ворон.

Гест слышал, как парень из Трюма, единственный настоящий купеческий сын в Сегюльфьорде, орет им вслед, передразнивая умственно недосталую Сньоульку: «Дамой пшли! Даить поа! Все равно жрать нечего! Ха-ха-ха!»

Едва он отчалил, разом настал штиль, и море показало отражения гор – картину, которую Гест потревожил своими веслами, которую он и не увидел, потому что в голове у него до сих пор был разговор с пастором, письмо и Сусанна. Ее лицо поразило его как удар ласкового кулака. Он никогда раньше не видел такой женщины – женщины, у которой была возможность холить свою красоту, женщины, которая не была побита морозом, вычернена дымом, у которой не было под глазами темных кругов от бдений. Письмо он заткнул себе под портки после того, как на конверт покосилась Сньоулька, и теперь оно похрустывало у него в паху, пока он греб, сидя на скамье в лодке.

Женщины сидели напротив него на корме. И когда он проплыл расстояние, превышающее длину лодки во много раз, и запарился, ему случилось бросить на них взгляд – и, кажется, сейчас его впервые посетила мысль, что они – его близкие. Конечно, его семьей они не были (в его представлении его семьей все еще были Копп и Малла, а также сестры Сигга и Тедда), но он сроднился с ними, даже привязался (он сам только что обнаружил это), потому что вдруг ощутил к ним неожиданную симпатию.

Вот она сидит, со своими большими глазами, Хельга Любящая, и не сводит их с него. Позади нее – ее бабушка Сайбьёрг, зашаленная и оюбоченная, с крепко сжатыми губами, глазеет поверх водной глади и следит, чтоб ее взгляд не упал туда – такое отвращение она питает к морю. Хотя Гест прожил на хуторе этой женщины без малого два года, она все еще так же далека от него, как и в тот день, когда он впервые пришел туда. Наверно, быть женой Лауси непросто. А может, просто быть женщиной так скверно? Он попытался представить, что может быть отрадой для этой тонкогубой и худощекой особы, но не смог: казалось, ей докучало все, и даже внуки – Хельга и Бальдюр – не доставляли ей никакой радости: «Ну-ну, только смотрите не разлейте!»

На скамье перед Сайей, рядом с Хельгой, сидела эта гримасничающая скотинка – ее мать, Сньоулёйг Сигюрлаусдоттир, пялясь своими огромными передними зубами на фьорд. Одному Богу было ведомо, о чем она думает, эта женщина, которую было так трудно полюбить, но к которой все в глубине души относились по-доброму. И сейчас Гест тоже наконец почувствовал это: к собственному удивлению, он вдруг начал ее жалеть, эту преданную душу, заточенную в это уродливое тело. Потому что сейчас ему вдруг стало ясно, что на самом деле эта лачуга, вся эта жизнь на склоне горы держится только на ней, что именно она день-деньской поддерживала все в движении, доила коров и овец, подгоняла людей и собаку, на спицах вязала за троих, а любила за семерых (потому что любви больше всех у того, кто не получает