В перерывах между свиданиями с возлюбленной, которые не могли полностью удовлетворить ненасытный дух Байрона, он начал подумывать о каком-либо серьезном занятии. Он писал Хобхаусу: «Я весело проводил время: когда тебе тридцать один, то не так много лет, месяцев, дней остается, так что нельзя довольствоваться выражением «лови момент». Мне пришлось довольствоваться даже секундами, потому что кто может доверять завтрашнему дню? Не могу заставить себя, хотя и стараюсь, пожалеть о свершенном и о том, чего совершить не удалось». Байрон подумывал о возвращении весной в Англию, но потом переключился на Южную Америку. «Европа загнивает, а там люди молоды, как и их родина, и свирепы, как их землетрясения».

Пока Терезы с мужем не было, у Байрона появилось время для грустных размышлений, от которых он даже заболел. «Я такой раздражительный, – писал он Хобхаусу, – что почти не могу сдерживать себя и плачу по пустякам… У меня нет особенной причины для горя, кроме как обычное сопровождение всех греховных страстей… Я с горечью ощущаю, что человек не должен проводить дни в объятиях незнакомой женщины, даже мимолетное удовольствие не оправдывает этого, а существование чичисбея унизительно. Однако у меня никогда не было силы воли, чтобы разорвать эти путы, и бесчувственности, которая смягчила бы этот груз».

Любовь к Терезе вызывала в душе Байрона отвращение, боль и радость одновременно и вынуждала его к постоянству, подавляющему все попытки бунта мужского самолюбия и всякую логику. Блуждая по палаццо Савиоли – Тереза оставила ему ключ, – Байрон наткнулся на ее любимую книгу, толстый маленький томик «Корины» мадам де Сталь, напечатанный мелким шрифтом и переплетенный алым бархатом. Байрон подшучивал над любовью Терезы к этому сентиментальному роману, но теперь он сам стал сентиментальным и написал на полях:

«Моя дорогая Тереза, я прочел эту книгу в твоем саду, моя любовь, пока ты была в отъезде, а иначе я не смог бы читать ее. Это твоя любимая книга, а писательница была моим другом. Ты не поймешь этих английских слов, но узнаешь почерк того, кто страстно тебя любит, и догадаешься, что над твоей книгой он мог думать только о любви. В этом слове, которое красиво звучит на всех языках, но лучше всего на твоем, amor mio, заключена вся моя жизнь в этом мире и в том… Моя судьба в твоих руках, а ты женщина, прожившая семнадцать лет в миру и два года в монастыре. Я всем сердцем желаю, чтобы ты оставалась со мной или по крайней мере чтобы я никогда не встречал тебя замужней. Но теперь уже слишком поздно. Я люблю тебя, а ты любишь меня, по меньшей мере говоришь, что любишь, и поступки твои могут служить мне немалым утешением. Но я больше чем просто люблю и не могу перестать любить тебя. Думай обо мне иногда, когда Альпы и океан разделяют нас, но им никогда не удастся разлучить нас, пока ты этого не пожелаешь».

В конце августа привезли Аллегру. «Она англичанка, – писал Байрон Августе, – но говорит только по-венециански. «Bon di, рара» и т. д. и т. п., она очень забавная, и в ней много байроновского: совсем не выговаривает букву «р», хмурится и надувает губки, как мы. У нее голубые глаза, светлые волосы, которые становятся все темнее, и ямочка на подбородке. Она часто хмурит брови. У нее светлая кожа, нежный голос и особенная любовь к музыке, а также желание, чтобы все было так, как она захочет. Разве это не похоже на Байронов?»

После возвращения Гвичьоли Байрон вновь обрел спокойствие. Граф Гвичьоли вел себя дружелюбно по отношению к любовнику жены, пригласил его переехать в пустые комнаты на первом этаже дворца и выглядел вполне безмятежно. Затем граф пожелал занять у своего гостя денег. Когда Байрон вежливо отказал, граф рассердился на Терезу. У Терезы опять началось обострение болезни, ей была нужна забота доктора Аглиетти и необходимо было вернуться в Венецию. Она даже добилась разрешения графа, чтобы Байрон сопровождал ее. Проворный начальник полиции доложил в Рим, что Байрон и графиня выехали из Болоньи 12 сентября.

Однако пара занималась отнюдь не политическими, а любовными играми. Байрон путешествовал во все том же наполеоновском экипаже, с которого уже начала облупливаться зеленая краска. Там были походная койка, книги, слуги и его голубоглазая дочь. Экипаж следовал по грязи за каретой графа, запряженной шестеркой лошадей, в которой ехали Тереза, ее служанка и старый слуга. Тереза вспоминала об этой поездке как о счастливейшей в ее жизни. Наконец она была одна со своим возлюбленным. «Мы вместе останавливались в одних и тех же гостиницах», – с удовольствием вспоминала она. По пути они посетили дом и могилу Петрарки в Аркуа.

Хотя Байрон предпочитал Петрарке Данте и, по словам Терезы, подписался бы под мнением Сисмонди: «Я устал от этой постоянной маски», все же он не хотел разрушать иллюзий Терезы и с удовольствием слушал, когда она цитировала стихи Петрарки. Они вписали свои имена в книге для посетителей, и Тереза была счастлива, когда Байрон сказал, что их имена всегда будут рядом.

Байрон и Тереза знали, что ожидает их в Венеции, кишащей сплетнями. Тереза даже лучше понимала, насколько они нарушили итальянскую традицию, но не могла оставить своего возлюбленного и в душевном порыве предложила бежать на край света. В этот раз Байрон проявил благоразумие по причинам столь же сложным, как и все человеческие мотивы.

В Венеции Тереза решила, что палаццо Малипьеро на одном из маленьких каналов им не подходит «из-за водных испарений», и через два дня поселилась в палаццо Мосениго. Она дерзко писала мужу, что Аглиетти посоветовал перемену климата, и просила позволения, чтобы Байрон сопровождал ее на озера Гарда и Комо. Перед тем как получить ответ, она отправилась с Байроном на его виллу в Ла-Мире. В своих поздних подробных письмах Тереза сообщала, что взяла с собой Фанни Силвестрини и что Байрон лишь изредка наведывался в Ла-Миру и жил в отдельном крыле. Однако на самом деле все обстояло не столь невинно. Фанни была в Венеции, передавала письма и учила слугу графа, Легу Замбелли, как отвечать на вопросы того жене. Это было несложно устроить, поскольку Фанни была любовницей Леги, и постепенно он перешел в услужение к Байрону.

Спокойствие графа изумляло Байрона. Но Тереза была счастлива в Ла-Мире и не спешила ехать к озерам. В то время она страдала от двух недомоганий, не могла много двигаться, и, не будь она такое наивное дитя природы, ей было бы неудобно развлекаться с возлюбленным. Она писала мужу, что у нее геморрой и она опасалась выпадения матки, но доктор Аглиетти разубедил ее.

Если граф Гвичьоли сохранял присутствие духа и хладнокровие, то отец Терезы – совсем наоборот. Граф Гамба не одобрял, что его зять позволяет жене оставаться наедине с таким человеком, как лорд Байрон, «слишком искушенным, слишком привлекательным, чтобы не заставить забиться сильнее сердце молодой женщины и не вызвать сплетен в обществе».

Байрон вновь подумывал о побеге, но не с Терезой. Хобхаусу он писал о Южной Америке. Он хотел отправиться туда с Аллегрой. «Италия мне не надоела, но здесь человек должен быть чичисбеем, певцом в дуэте, любителем оперы или никем. И я добился некоторого успеха во всех этих начинаниях, но не могу не ощущать пустоты. Лучше быть неграмотным фермером, бедным поселенцем, охотником, кем угодно, только не льстить певцам и не носить веер для женщины. Бог видит, я люблю женщин, но чем больше на меня влияют здешние нравы, тем хуже мне становится, особенно после Турции. Здесь полигамия на стороне женщин. Я был интриганом, мужем, охотником за девками, а теперь я чичисбей, черт побери! Какое странное чувство».