В течение нескольких месяцев Байрон подумывал о возвращении в Англию, но понял, что это возможно, если каким-то героическим поступком он мог бы оправдать свое возвращение и вернуть утраченную репутацию и восхищение своих соотечественников. Он много раз поговаривал о том, чтобы на родине принять участие в революции, потому что в 1819 году недовольства и беспорядки усугубились после жестоких действий тори в резне в Питерлоо. Байрону было недостаточно принимать участие в реформах вместе с Киннэрдом и Хобхаусом. Он понимал, что «революцию нельзя свершить розовой водой. Мой интерес к революции угас вместе с другими страстями».

А пока Байрон наслаждался жизнью в Ла-Мире. После поездок верхом с Терезой вдоль канала Брента на закате, беседы или любовных игр вечером он на рассвете садился за написание новых стихов «Дон Жуана». Возможно, Байрон думал о своем браке и о браке Терезы или о том, что произойдет с ними, если они совершат побег и будут жить вместе:

7 октября Томас Мур наконец-то приехал в Венецию. Байрон был в восторге, ведь Мур воскресил в его памяти счастливейшие холостяцкие годы жизни в Лондоне. Мур писал: «Он поправился, и лицо особенно изменилось: оно утратило то выражение одухотворенности и изящества, которое всегда отличало его». Бакенбарды и длинные волосы на затылке, а также иностранное пальто и шляпа придавали Байрону чуждое и странное выражение. «Однако он по-прежнему был очень красив, и если его черты утратили романтический ореол, то в них появились лукавая мудрость и эпикурейская ирония…»

Байрон получил разрешение Терезы сопровождать Мура в Венецию и там поселил его в палаццо Мосениго, но сам ночью вернулся в Ла-Миру. В последний день пребывания Мура в Венеции Байрон остался там на ночь и не возвращался до рассвета. Когда на следующий день Мур заехал в Ла-Миру, Байрон подарил ему экземпляр своих мемуаров, начатых в Венеции год назад. Они не были предназначены для немедленного издания, но Мур получил разрешение напечатать их после смерти автора. Меррею Байрон говорил, что «это воспоминания, а не признания. Я не стал упоминать о большинстве своих любовных историй и других важных событиях, потому что не хочу компрометировать других людей, так что мои мемуары похожи на «Гамлета», где роль самого Гамлета отсутствует по желанию автора. Зато вы найдете там множество рассуждений и немного юмора, подробное описание моего брака и его последствий, настолько правдивое, насколько это возможно, потому что мы все не без предрассудков».

Хотя Байрон не получил согласия Меррея, но продолжил написание третьей песни «Дон Жуана». На описание Мерреем восприятия английской публикой первых двух песен Байрон откликнулся с преувеличенным красноречием, основанным на уверенности в успехе своего детища. Один критик возражал против смешения серьезного и смешного в поэме: «Мы не можем одновременно мокнуть под дождем и загорать на солнце». Байрон ответил: «Да будет благословен его опыт! Неужели никогда он не разливал чай на свои интимные места, подавая чашку возлюбленной, к великому стыду для своих нанковых штанов? Неужели он никогда не купался в море в полдень, когда солнце светит в глаза и на голову и все океанские волны не могут его остудить? Неужели он ни разу не лечился от гонореи? Не мочился через силу? Не был никогда в турецкой бане, этом мраморном раю щербета и мужеложства?»

Хоппнеру Байрон писал: «Одиннадцатая заповедь запрещает женщинам читать мое произведение, и, что удивительно, они не нарушают ее. Однако им, бедняжкам, это не так уж важно, потому что, читай они или не читай эту книгу, ни одну женщину это не изменит…» Однако под хвастовством и шутливым тоном письма к Киннэрду чувствуется уверенность Байрона в достоинствах своей поэмы, изображающей настоящую жизнь. Он писал: «А что касается «Дон Жуана», то признайся честно, это высший образец поэзии, возможно, он циничен, но разве не хорош? Возможно, он распутен, но разве это не есть жизнь? Мог бы такое написать человек, не знавший света и не предававшийся любви в почтовой карете, в наемном экипаже, в гондоле, у стены, в придворной карете, в легкой коляске, на столе или под ним? Я написал около сотни строф третьей песни, но они чертовски целомудренны: возмущение публики испугало меня. У меня были такие планы насчет Дона, но сегодня общественное мнение сильнее, и человеческому опыту не суждено дойти до грядущих поколений».

А пока Байрон оставался героем-любовником. «Я по-прежнему верен графине Гвичьоли и уверяю тебя, что она никогда не стоила мне и шести пенсов… Я предложил ей всего лишь один подарок – бриллиантовую брошь, но она прислала ее мне с прядью своих волос (не буду говорить откуда, но это итальянская традиция)… За полгода у меня не было ни одной девки, потому что я строго придерживаюсь нашей незаконной связи». В ответ на письмо Хоппнера, в котором рассказывалась невероятная история похищения графини Байроном, он отвечал: «Хотел бы я знать, кто это сделал, но только не я. Я сам был взят в плен – такого не было со времен Троянской войны».

В конце октября Байрон поехал в Венецию и заболел там жестокой лихорадкой. Тереза поспешила к нему. Пока он лежал в забытьи, прибыл граф Гвичьоли в гондоле со своим сыном и несколькими слугами. Он надеялся, что, остановившись во дворце Байрона, развеет все сплетни в Венеции. Однако все оказалось не так просто. Между графом и его молодой женой вышел конфликт, и они сильно поругались. Байрон сообщил Киннэрду, что «он предоставил ей выбор: он или я. Она тут же выбрала меня, поскольку ей не разрешили выбрать обоих, а любовник обычно имеет предпочтение… В двадцать я бы увез ее, а в тридцать, после десяти таких бурных лет, мог только пожертвовать собой. Я с трудом убедил ее вернуться с мужем в Равенну, пообещав, что приеду туда, иначе она отказывалась ехать».

Произошло несколько ужасных сцен, и Гвичьоли даже со слезами пришел к Байрону: и наконец любовнику, а не мужу удалось убедить Терезу вернуться. Байрон чувствовал себя несчастным и одиноким и опять подумал о возвращении в Англию. «Я уеду из этой страны, но очень неохотно, – писал он Хобхаусу, – но сделаю это. В противном случае, если я заведу новую возлюбленную, она станет играть роль брошенной женщины, а я не хочу ранить ее чувства».

Но теперь желание вернуться на родину было уже не так велико. Байрон понимал, что сперва ему придется вызвать на дуэль Генри Брума, человека, который оклеветал его перед отъездом и вмешивался в попытки мадам де Сталь примирить Байрона с женой. Двусмысленные письма Августы не давали ему уверенности в теплом приеме. Затем Аллегра и ее няня заболели, и путешествие пришлось отложить. В конце ноября доктор Аглиетти объявил, что Аллегра готова к поездке, но Байрон вновь нашел предлог, чтобы задержаться. Приняв решение порвать с Терезой, он не мог не признать, что есть некоторое облегчение в том, чтобы освободиться от жгучих страстей, и, возможно, уверял себя, что лучше расстаться сейчас, чем позволить привычке убить любовь. Как обычно, он выразил свои чувства в стихах:

В хитросплетениях чувств, вынудивших Байрона остаться в Италии, не последнее место играла лень. Фанни Силвестрини сообщала Терезе: «Он уже оделся для путешествия, надел перчатки и шляпу, взял в руки трость… И в этот момент милорд заявляет, что если до отъезда пробьет один час, то он никуда не уедет. Пробил час, и он остался!»