— Начальник службы гражданских связей при штабе Монти. Редкостная, скажу тебе, зануда, буфер между фельдмаршалом и корреспондентской братией... В гостинице разместился пресс-кемп, газетчики со всего света. Читай завтрашние газеты.

Монтгомери и Невиль исчезли за массивными дверями. Адъютант посмотрел на небо, на плащ, швырнул его в свою очередь водителю и побежал догонять фельдмаршала.

— Хотел бы я услышать, о чем будет идти сегодня разговор на пресс-конференции, — произнес Дезаре. — Я знаком с помощником Невиля полковником Тафтоном. Жаль, что его сейчас нет в городе, он провел бы нас в конференц-зал.

— Ты отца давно навещал? — спросил я, надеясь, что Дезаре вспомнит об Эжени.

Он вздохнул:

— Подначивает старик. Бошей, говорит, прогнали, а что дальше? Как были буржуи при власти, так и останутся. Ничего вы не добились. — Дезаре с грустью посмотрел на меня. — Неужели старик прав? И все будет как и прежде, до войны? И наша кровь задаром?.. Между прочим, твой капитан Гро теперь полковник. Один из тех, кому поручено формировать кадровую армию. Высидел карьеру, как наседка цыпленка...

Об Эжени Дезаре так и не вспомнил.

Утром, получив от Балигана инструкции, я покидал Брюссель. Люн был у Лальмана, выбежал попрощаться. Просил передать Николь, что задержится на несколько дней. Если я правильно понял, решался вопрос о переезде Филиппа в Льеж, где ему предлагали ответственный партийный пост.

Тяжкие мысли обступили меня в дороге. Возвращение домой откладывалось на неопределенное время. Я представлял, как разволнуется Довбыш, и не ошибся.

Егор так хряснул костылем о кровать, что тот разлетелся вдрызг. Он закричал, как мальчишка:

— Ждать! А сколько ждать? Может, мне невмоготу больше, ни дня!

Грудь его ходила ходуном, а в глазах застыла тоска.

Прибежала Анастази. Вдвоем мы успокоили Егора. Анастази гладила ему чубатую голову, говорила какие-то ласковые, материнские слова. Довбыш долго еще шептал ругательства.

— Мне, братишка, хоть бы одним глазом глянуть на родную землю, вдохнуть ее запах, а там и умереть можно. От радости... Люди и от радости умирают. Прекрасная смерть...

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

1

Над Сивачами звенело замечтавшееся бабье лето. Деревья трепетали побуревшими листьями, опутанные паутиной травы стояли будто в росе, а с огородов пахло щедрой осенью.

Выписавшись утром из больницы, Надежда застала у себя дома Катю.

— А я вишенки поливаю, — смущенно сказала Катя. — Давно дождя не было.

С того вечера, когда в больнице Катя призналась, что любит и ждет Антона, она стала стыдиться Надежды. Не избегала, как и раньше, приходила с узелком харчей «от зайца», но и не засиживалась, находя каждый раз причину, лишь бы скорее попрощаться.

Мысленно Катя ругала себя: «Зачем проболталась? Где это видано, чтобы набиваться в невестки?» Больше не решалась заговаривать об Антоне.

Надежда тоже не касалась этой темы, однако по другим причинам. Ей было радостно, что такая видная и смышленая девушка любит ее сына. Как-то они приснились ей вдвоем — стояли, взявшись за руки, молодые и сильные, словно ждали материнского благословения.

Поддерживать в Кате огонек ожидания она не хотела. Антон молчал, а кто не знает, почему в большинстве случаев молчат солдаты, и если Надежда сберегала в себе какую-то каплю веры, что сын жив, на то она мать, ничто не может сравняться с материнским предчувствием, глубина материнской веры неизмерима. А что и капля веры тяжела, как камень, — кому об этом знать? Перекладывать тяжесть на хрупкие девичьи плечи она не считала себя вправе.

— А голубей уже две пары. Хотите посмотреть? Такие смешные, в колодочках. Пищат!..

— Дети, — сказала Надежда. — Покроются перьями и полетят из гнезда в небо.

— А я у вас ночевала.

— И не боялась одна?

— Чего мне бояться? — Катя тряхнула завитками волос, стройная, голенастая. Стояла боком к утреннему, низко нависшему солнцу, лучи золотили ее брови и пушок на смуглой щеке. — У вас так хорошо. А бояться... Пусть Карпуха боится. Поймали пса шелудивого... И знаете, кто выследил? Галя.

— Галя? Да как же?..

— Она же тронутая. Невесть когда и спит. Бродит ночами... Вот и увидела, как Гришка к отцовой хате крался.

— Разве она его помнит?

Катя сжала кулачки.

— Глаза запомнили! Сватался к ней, угрожал, а Галя плюнула ему в лицо. Он, подлый, и отомстил — немцев привел... Сбежал с ними, а теперь, видишь ли, домой захотелось. Я бы его своими руками!..

— А что Галя?

— Выздоравливает. Что-то в ней к лучшему сдвинулось. Людей перестала сторониться, а то ведь, бывало, не подступишься. Только плачет и плачет... Родственница в Отраду увела.

Клим Гаевой ехал на бричке в поле, остановил коней у подворья.

— Здравствуйте, Надежда Егоровна!

— Здоров будь, бригадир!

— Ноги ходят?

— Обросли молодой кожей. Тесно, как в новых туфлях.

— Разносятся, — серьезно заметил он.

— На свадьбе твоей растопчу. Скоро?

Клим смутился.

— Нашли кого спрашивать, — засмеялась Катя. — Ульку спросите! Подвезешь?

— А почему это ты не в поле? — Клим обрадовался возможности переменить разговор. — Проспала? Садись.

— Тебя выглядывала. Ульяна не приревнует?

Клим щелкнул кнутом, кони рванули с места.

— Картошку не трогайте, сама выкопаю! — уже издалека, из-за тучи пыли, крикнула Катя.

Надежда подняла оброненное ведро, прихрамывая пошла на огород. После долгого пребывания в больнице кружилась голова. Привычные к физической работе мышцы будто расслабились, подошва на ногах была нежной и розовой — ступать больно.

Уродило хорошо. Между жесткими, как коровий язык, уже усохшими плетями сияли поджарыми боками тыквы, пылали на солнце красным жаром грядки помидоров, под листьями свеклы угадывались тугие клубни, фасоль топорщилась рыжими стручками, а картофельная ботва будто разлеглась на отдых. И вся эта щедрость земли играла красками зрелости, словно укоряя хозяйку за ее долгое отсутствие.

Надежда собирала в подол фасоль, сухие стручки лопались, разбрасывая крапчатые, похожие на птичьи яички зерна. Помидоры раскладывала на три кучки — к столу, на засол, на морс. Не поскупилась земля, наливая овощи соками.

В небе