Абдо в Индонезии не только настольное чтение, он – духовное и философское знамя организации Мухаммадия. Индонезия сделала больше для распространения идей Абдо – как по части либеральной, так и по радикальной части, – чем любая средневосточная страна. Мухаммадия помогает создавать многочисленные исламские движения, сосредоточивающие свои усилия, подобно египетскому Аль-Ихван аль-Муслимуну (Мусульманскому братству), на радикализме и на создании общественных сетей взаимной выручки.

В Индонезии идет битва – точнее, движется некий процесс. Последняя фаза его – фундаменталистская попытка затрагивать малоинтересные общественные вопросы и делать их предметом парламентских прений – к примеру, порнографию или легкомысленный уличный флирт. Спорят о том, кто имеет право объявлять пищу халяль (едой, отвечающей диетическим требованиям шариата). Похоже, на этом огромном архипелаге мы наблюдаем и столкновение, и слияние цивилизаций. Исламская Юго-Восточная Азия доброжелательна, чувственна, культурно сложна – чего не скажешь о Среднем Востоке с его прокаленными солнцем пустынями, – но и здесь мы время от времени видим погромы: истребление христиан-китайцев. Мы видим террористические акты, подобные взрывам на балийской дискотеке в 2002-м и, годом позднее, в джакартской гостинице «Мариотт». Варварские действия дают понять: помимо синкретизма, радикальный ислам сталкивается в Индонезии с иными врагами – бытом и обиходом, построенными на западный лад. Индонезийский мир становится современным, и горстка фундаменталистов не может оставить это без внимания. Как замечает израильская исследовательница индонезийского ислама Гиора Элираз, «радикальным фундаменталистам требуются достойные противники» [14].

Согласно Гиртцу, использующему в качестве примеров Индонезию и Марокко – две географические оконечности общеисламского спектра, – превращение веры в радикальную идеологию происходит не оттого, что люди сомневаются в бытии Божием, но оттого, что сомневаются в себе самих, – а это сомнение коренится в страхе перед современностью [15]. Именно такое сомнение и порождаемые им действия крайнего порядка не могут не повлиять на судьбу Индонезии.

И все же имеются веские основания для оптимизма. Почти 85 % индонезийского населения – мусульмане. И 85 % индонезийцев отвергают мысль о том, что государство должно официально опираться на ислам. Они предпочитают плюралистические и демократические принципы Панча Силы, умеренной националистической идеологии, закрепленной в конституции 1945 г., с ее пятью принципами: вера в Бога, национализм, человеколюбие, народовластие и общественная справедливость.

Первобытная, островная география Индонезии – архипелага, раскиданного по морскому простору, ширина которого равняется ширине континентальных США; архипелага, лежащего там, где сливаются миры китайский с индийским, – породила демократию, которой присуще нарастающее распыление власти, последовавшее за десятилетиями диктаторского правления Сукарно и Сухарто [16]. Невзирая на всю праздничную театральность, свойственную левому режиму Сукарно и со временем превратившуюся для новой индонезийской нации в некий полезный миф; несмотря на постколониальную суровость крайне правой военной диктатуры Сухарто, напоминавшую о голландском и японском засилии, но укреплявшую вышеупомянутый миф, география в конце концов поборола обе попытки достичь полной и безраздельной государственной централизации. Любопытно: в конце 1990-х продемократическую борьбу против Сухарто возглавили не столько светские националисты, сколько жаждавшие реформ исламские сообщества, преданные идеям Мухаммада Абдо и предводительствуемые организацией Мухаммадия. Как сказал один иракский интеллигент, «когда путешествую по Ираку и Сирии, гляжу на минувшее ислама; когда путешествую по Индонезии, гляжу на его грядущее» [17].

Такая религиозная живость и яркость, такое умственное и духовное богатство, позволившие избежать превращения веры в идеологию, могли явиться только в государстве, где существует свобода вероисповедания. Государство это ныне предстает гораздо крепче и выносливее, чем многим казалось в давние бурные дни 1998-го, после падения Сухарто. Сегодня Индонезия обладает независимыми средствами массовой информации: 11 национальных телестанций и самая свободная пресса в Юго-Восточной Азии. На протяжении 1980-х и 1990-х Индонезия подняла из нищеты больше людей, чем какая-либо другая страна – исключая, быть может, Китай, – и это значит: Индонезия готова стать экономическим гигантом XXI в. Индонезия готова перенести невзгоды децентрализации, остаться единой, невзирая на свою островную географию, поскольку государство объединяется общемалайским языком: Бахаса Индонезия – а поскольку это чисто купеческое, торговое наречие, не связанное ни с какими определенными островами, им охотно пользуется каждый. Децентрализация предоставит возможность применять законы о вероисповедании по-разному в разных местах, согласно исконным обычаям, – и этим религию избавят от опасности выродиться в политику.

После нежданного успеха, которого добились передовые вероучителя и верующие в борьбе с радикалами за последние годы, когда образовалась демократическая общественная среда, индонезийская интеллигенция начала неохотно и скупо отдавать должное президенту Сухарто, заложившему основы могучего современного государства. Сухарто поощрял возникновение образованной средней буржуазии, без которой Индонезия вовеки не сумела бы сохранить единство после того, как он сошел со сцены. Студентам, что своими демонстрациями протеста вынудили Сухарто уйти в отставку, стоило бы вначале поблагодарить его за полученное начальное и среднее образование – ибо Сухарто значительно улучшил его. Я слышал даже, как Сухарто уподобляли Мустафе-Кемалю Ататюрку, создателю современной Турции, сравнивали его с Пак Чжон Хи, заложившим основы южнокорейской промышленной мощи в 1960–1970-х. Сухарто (да и Сукарно тоже) помогал своей стране развить движение светского национализма, сыгравшего решающую роль в битве против религиозных экстремистов. Связанные с Аль-Каидой группы вроде Джемаа Исламия (Исламского общества), насчитывающие в своих рядах немало йеменцев, доныне прячутся в щелях среди умеренных исламских организаций, однако их рассматривают как слабые – отчасти потому, что наследие, оставленное президентом Сухарто, отнюдь не всецело порочно.

Ислам проник на эти острова через Ачех, однако борьба за место религии в нынешней жизни, в постсухартовской Индонезии, продолжится среди трущоб и небоскребов таких городов, как Джакарта. По некоторым оценкам, Большую Джакарту населяют 23 млн человек. Высотные дома напоминают огромный Сан-Паулу, а приземистые, крытые красной черепицей кампонги (домишки) и необихоженные лавчонки – Манилу, диковатую и кишащую крысами. Автомобили и мотоциклы протискиваются сквозь уличные заторы так же усердно, как и в Калькутте, – по части «пробок» Джакарта едва ли не худший из азиатских городов. Наступает дождливый сезон – и четверть города оказывается под водой.

Всего любопытнее следить за индонезийцами, посещающими сверхсовременные торговые центры – сплошь и рядом выстроенные на деньги местных китайцев. Хотя китайцы составляют всего лишь 4 % индонезийского населения, более половины деловых операций по всей стране ведут именно они. Новые супермаркеты, полные одежды Louis Vuitton, Versace и других брендов, – самые подходящие места для того, чтобы украдкой наблюдать за женщинами в моднейших шелковых джибабах и открытых, изысканно сшитых платьях. Сейчас, когда экстремисты притихли (если не считать редких, но впечатляющих ударов, наносимых в разных местах), настоящие стычки происходят не между исламскими сектами различного толка, но между правоверным исламом явно средневосточного и бесстыжим материализмом явно китайского происхождения. То обстоятельство, что Китай официально продолжает считаться коммунистической страной, лишено, разумеется, всякого значения. Китай – и здешние китайские общины в частности – представители всемирного капитализма, представляющего истинную и главную опасность для индонезийского ислама. Но даже твердокаменные мусульмане желают Китаю всевозможной удачи, если Китай сталкивается с Соединенными Штатами.