— Никто из них не знает, кто она, так они говорят.

Мертвая женщина. Золото. И то и другое — веши довольно обычные, но соединенные подобным образом, они превращались во что-то совсем странное. Как сера, селитра и древесный уголь. Сэр Джон Филдинг был в полной нерешительности. Он размышлял. Неизвестно было даже имя этой женщины, а защита общественного порядка стала для сэра Джона инстинктом. Он уже ощущал, как волнение охватывает город, пробуждая разрушительные стихии. Золото у нее во рту. Что бы сделал Генри? Скрой это, придай этому какое-то разумное объяснение. Фарина мутил город такими вот делами, толпа не внимает призывам к разуму, бунтовщики, факелы на улицах. Нет, это не станет достоянием гласности, пока он может держать это дело под контролем. Нет, до сих пор политика не могла похвастаться, что он находился у нее в услужении. Тело, набитое золотом. Он не допустит слухов.

— Мистер Радж?

— Сэр Джон.

— Кто, кроме нас двоих, знает о смерти этой несчастной?

— Та поисковая группа. Я попросил их молчать, чтобы не мешать проведению следствия.

— Очень хорошо. Я, пожалуй, поговорю с ними сам. Я полагаю, здесь нужны благоразумие и тайна, чтобы этот случай не раздули до невероятных масштабов. Это ужасное убийство, достаточно скверное само по себе, и все же я жду еще больших неприятностей, если о нем узнают. Внимание…

— Я понимаю.

Радж понимал. Разумеется, понимал. Как и сэр Джон, он наблюдал за страстями городской толпы со стороны, сохраняя необходимую дистанцию. Конечно, он понимал.

— А кого они искали? Де Вир и остальные? — резко спросил он. Мысли Раджа, видимо, точно следовали за мыслями сэра Джона, в ту же секунду он ответил:

— Я записал его имя. — Он заглянул в свои бумаги. — Некий мистер Ламприер.

— Ламприер, — произнес сэр Джон отсутствующим тоном, фиксируя имя в памяти. — Что ж, возможно, я поговорю и с мистером Ламприером. — Он направился к лестнице, раздосадованный. Затем внезапно остановился и настойчиво заговорил: — Мистер Радж, никому не говорите об этом. Любым способом спрячьте тело. Моя власть в вашем распоряжении. — Он помолчал. В нем копились дурные предчувствия. — Никому не говорите об этом, мистер Радж. Ни единому человеку.

Париж — пакетботом из Сент-Хелиера до Сен-Мало, потом почтовой каретой по перегонам Нормандской дороги. Грохочут колеса по булыжникам; впереди миля за милей, словно ковер, расстилается плоское серое небо. Убегают назад аллеи платанов и ломбардских тополей. С обеих сторон кареты скачут верховые, хотя непонятно, зачем этот эскорт, если на протяжении целых лиг им не встречается ни одного человека, только выпачканные землей крестьяне с серпами и косами, убирающие последние остатки урожая, поднимают к проезжающей карете свои изможденные лица.

Все дальше в глубь страны, к Иль-де-Франс, мимо безмятежных сельских пейзажей, проплывающих за окном: мирные стада овец; свиньи; заросли щавеля качаются под легкими вздохами ветерка, обдувающего пологие склоны; испуганные вторжением экипажа стайки цыплят тучами взлетают в воздух; тяжело склоняются яблоневые ветви, а низкорослые виноградные лозы, словно чьи-то узловатые темные руки, тянутся из-под земли; ровные лужайки, заброшенные оранжереи. Эти картины действуют умиротворяюще, даже свинцово-серое низкое небо, даже равнодушно глядящие на карету крестьяне. Такое равнодушие больше присуще горожанам; наверное, город уже близко, еще несколько часов — и они увидят красновато-серое дымное марево, окутывающее город в это холодное осеннее время.

Двое путешественников в карете чувствуют, как приближается, надвигается прямо на них Париж, поглощая их вместе с каретой. О этот город белых алебастровых стен, город убогих трущоб и великолепия Пале-Рояля! Они будут здесь гулять, любуясь резными шпалерами и конскими каштанами, останавливаться перед обычными с виду строениями, которые чем-то привлекут их, хотя каждое на свой лад, будь то школа трубачей, или бумажная фабрика, или же вход в катакомбы, которые изрешетили скрытую под землей часть города коридорами и каналами. Почва здесь известковая, и ходят слухи о целых домах, которые ночью, а то и среди белого дня проваливались под землю, и слухи эти, похоже, возникают не на пустом месте. Улицы бегут навстречу друг другу и сливаются в тесном объятии, будто старые друзья, сорвавшие наконец ненужные маски (позже выяснится, что они посланы враждующими монархами уничтожить друг друга). Таков этот город неожиданных крушений и внезапной гибели; геометрия с ее прямыми линиями и углами здесь не годится, здесь царствует случай, удивительные и неожиданные перспективы открываются за каждым углом, в соответствии с нарочитой прихотливостью. Здесь всегда ждут и всегда опаздывают. Но почему-то ужасная тоска ползет тяжелым облаком из переулков и улочек, и даже мысль о том, что город этот, должно быть, когда-то подняли над землей на огромную высоту и уронили, раздробив на тысячу кусков, не вызывает улыбки. Даже от этой шутки веет невыносимой тоской.

Дороги стекаются в столицу со всех сторон света, кроме северо-запада, и приносят особую, энергичную крепость провинции и грубоватое деревенское добродушие, без чего Париж, обреченный вариться в собственном соку, пожалуй, был бы окончательно ввергнут в хаос, сумятицу и лень и со временем обратился бы в кучу мертвых камней, как Финей со своими воинами на брачном пиру сына Данаи. Где-то в самых глубинах подсознания, готового вот-вот стать коллективным бессознательным, столица ощущает этот унизительный факт, переплавляя свою ущербность в надменное высокомерие. Артерии, по которым струится с окраин в центр города жизненная сила, постепенно сужаются, приближаясь к своей цели; все гуще толчея повозок, кабриолетов, карет; вот они уже начинают сталкиваться под раздраженную, злобную ругань возчиков и наконец ныряют в лабиринты улиц столицы. Центр окольцован настоящим крепостным валом из отбросов и мусора, который растет день ото дня, и город кажется обнесенным стеною очарованным садом, где бродят бледные юноши, томимые призрачной мечтой о греховных прелестях арабских ночей, и одичавшие апельсиновые деревья тщетно роняют огромные перезрелые плоды — протянутые руки и алчущие рты остаются пустыми: они не заметят, если все вокруг обратится в прах, они живут в миражах. Париж — город любовников. Карета въехала в столицу по Рю-де-Севр, замедлив ход, чтобы двигаться вровень с гуртовщиками и извозчиками. Джульетта прижала лицо к стеклу, стараясь рассмотреть внезапно обрушившийся на них город, упираясь взглядом в остроконечные крыши и шпили. Карета миновала высокие ворота и покатилась по улицам, на которых толпились цветочницы, сочинители писем, пирожницы, торговцы маринованной селедкой. Знакомый запах всколыхнул воспоминания. На Рю-Нотр-Дам-де-Виктуар карета поехала медленнее.

Дом в четверти мили отсюда, на той стороне Монмартра, во дворике Рю-де-Бу-дю-Монд. Чтобы войти в него, надо было пересечь двор. Карета въехала в массивные ворота, сразу затворившиеся за ней, и перед путниками предстал трехэтажный оштукатуренный особняк с низкими окнами, защищенными решетками, которые были вмурованы в каменные стены. Лакеи уже стояли наготове, чтобы разгрузить багаж. Джульетта ступила на землю, неожиданно оказавшуюся твердой и совсем настоящей, окончательно почувствовав себя в Париже: вот оно, возвращение.