* * *

Писателей прихватили музейные девы, повели дворы казать, а Иван, припрятав метлу, поплёлся в дворницкую камору, где поджидал ангарский чай, сорочье перо со стерженьком, линялая, сухо потрескивающая бумага и дряхлая машинка. Пить с горя раздумал – смертная тоска с похмелья, хоть в петлю суйся или глаза завяжи да в омут бежи; нет, надо работёнкой спасаться. И когда брёл мимо «деревенских» подворий, оглядывал амбары, избы, потихоньку улеглась недавняя досада, и в умилённое, печальное воображение явилось закатное видение, обряжаясь в словесные наряды и рубища, чтобы через долгие лета явиться в повести…

«…Помнится, накануне Покрова Божией Матери Иван слёг, и уж не чаял выжить – старуха пустоглазая склонилась к изголовью, дыша могильным тленом. И загадал Иван с предснежной печалью: не дожить ему до светлого дня, когда народится храм Божий в его притрактовом селе, безбожно хмельном и вороватом. Вызреет благое время и для храма, но Иванова душа уже покинет юдоль грешную, и, проплывая над синим озёрами и белёсыми степями, вдруг сладостно замрёт, покачиваясь на причальных волнах колокольного звона. Иван запечатлел видение в стихе, что явился покаянной, хворой ночью, когда боль, спалив грешные помыслы, отлегла и о смерти думалось легко и беспечально:

Вышептал прощальный стих, теперь бы исповедаться да причаститься, и… но усмешка скосила спечённые жаром, потресканные губы: в моём поселье церковь, колокольный звон?! Блажь, прости господи…

Недели через две одыбал – ворчливо отступила пустоглазая с наточенной косой, – и по теплу уехал в Забайкалье. Явился в Сосново-Озёрск под потёмки и, заночевав у школьного приятеля, чуть свет пошёл по селу и свернул с каменного тракта на родную улицу, шагнул к черёмуховым палисадникам и замер в ошеломляющем диве: будто крашенное луковым пером, пасхальное яйцо, выкатилось солнце из-за таёжного хребта, стирая ночной мрак с деревенских изб и озера, и в утренней заре засияла церковь сосновыми венцами, и привиделись пылающие золотом кресты, и послышался пасхальный звон, плывущий над селом, над тихими озёрными водами и гаснущий в дали, где степь сливалась с небесами».

Вернувшись в дворницкую камору, почаевав, склонился Иван над рукописью, веером раскинутую на зелёной столешнице – решил все же довести до ума очерк о деревенском музее, но вдруг мучительно задумался над своим писательством: не беса ли тешил, воспев страсти земные, да порой и скабрёзно?.. Не геенна ли огненная и скрежет зубовный поджидают пустобая за безбожное праздное слово?.. Вопрошал Иван Небеса, но ответа не слышал.

2009 год

Чужд краснобай пустобаю, словно соловей квакухе; вот и народные байки чужды нынешним скороспелым анекдотам. Теперешний ходовой анекдот – короткий, хлёсткий, скудоязычный – похож на брань подзаборную, а русская байка течёт игривой речкой, колокольцами звенит на перекатах и в омутах чарующе кружит. Любит байка, словно дева-наряжёна, словесные кружева. Нынешний бойкий анекдот лишь народился на белый свет, в люльке, и оброс сивой бородой; а байка… байка не дряхлеет – мудрая и вечная, увеселяет русскую душу, пока жива русская душа.

Чудится, хоть крестись и божись, мерещится: мерзкие анекдоты, особливо про русских, тунгусских дураков и родную власть, пекли христопродавцы, Сына Божьего распявшие, да фармазоны[132] доморощенные, за тридцать сребреников продавшие душу анчутке беспятому[133]. А коль батрачили у ляда[134], то и пекли анекдоты для того, чтобы мы, православные, измывались над родным обычаем и обличием, над русским царством-государством. Народная же байка… да и сказка… не измывается над ближним, не услаждается чужими грехами и пороками, хотя и высмеивает их. Байка – беседа братчинная: баешник подшучивает над человеком, как подшучивают друг над другом заветные друзья и задушевные подруги. В байке нету срама воспетого, хотя баешник, коль режет в глаза правду-матку, может, словно колотушкой в лоб, припечатать лукавого солёным, перчёным словцом. Но и за терпким словцом нет срама и злобы иссушающей. Да и мало того, в байке добро одолевает зло. Паче того, сам Царь Небесный, случалось, весёлым словцом ободрял унылого, а что уж говорить о святых угодничках, в земле Российской просиявших.

Оно, конечно, грешим… ночь во сне, день во зле… и лишь покаянными слезами и омоешь душу грешную; но… время молиться, время трудиться, время веселиться. Любит русский мужик потешить душеньку весёлой байкой даже в лихую годину. Не всё же слезьми уливаться да руками махаться!

Без сказителя и балагура-баешника на рыбачьем и охотничьем промысле – живая погибель; без богатырской старины, без охотничьей, рыбачьей бывальщины и потешной байки заунывно в сумеречном зимовье, когда промысловики… не привязан, а визжи… мрачно поглядывая друг на друга, неделями изнывают от грешной праздности, когда ознобленно дрожат и стонут в крещенскую стужу лиственничные венцы с угрюмо торчащими из пазов бурыми куделями мха. Благодаря затейливому, замысловатому сказу, благодаря назидательной, обличительной байке промысловые охотники и рыбаки, переживающие тяготы, надсады и гибельные опасности, не озлоблялись друг против друга, не впадали в грешное унынье и отчаянье – на всё воля Господня, без промысла Божия и волос с башки не слетит. Молитва спасала душу от погибели, от злых помыслов; а бывальщины и байки умудряли, совестили, тешили, яко весёлое солнышко после затяжной тоскливой мороси, и разгоняли грешную унылость, яко вольный ветер, скучный осенний туман.

Помнится, деревенский мужик поминал славного балагура-баешника: «В деревне дед жил, он поселенец был. Его брали на охоту, чтоб веселе было. Зимой же ночи долги. Вот он с охотниками по тайгам ходил. Ружья у него не было. Он с досточкой ходил. И вот сидят в зимовье вечером, мужики шкуры оснимывают, куренги варят, а дед имям заливат: на досточку смотрит и быдто читат как по писаному. А сам-то неграмотный был. Споткнётся нарочи, перевярнет дошшечку на другу сторону и дальше врёт. У него свой пай был. Мужуки добудут там чо – ему пай».